Пять четвертинок апельсина - Харрис Джоанн - Страница 45

• Предыдущая
• 45/67
• Следующая

Но он уже с проворством и бесшумностью браконьера двинулся к двери, ведущей в бар. Мгновение — исчез за ней.

— Поль! — злобно прошипела я. — Поль! Не надейся, что я буду тебя тут ждать! Пошел ты к черту!

Но я ждала. Дождь сочился за ворот моего добротного демисезонного пальто, потихоньку пропитывал волосы, стекал ледяными ручейками между грудей, и времени у меня оказалось предостаточно, чтобы признаться себе самой, что в конце-то концов я за эти годы мало в чем изменилась.

Кассис, Ренетт и я прождали больше часа, прежде чем они появились. В какой-то момент мы подобрались к самому «La Rep», и тут Кассис мигом перестал корчить из себя равнодушного и жадно прильнул к дверной щели, отпихивая нас, желавших добиться своей очереди. Мой интерес был вполне конкретен. Пока Томаса нет, нечего там было особо разглядывать. Но Рен не унималась.

— Хочу посмотреть, — ныла она. — Кассис, не подличай, дай взгляну-уть!

— Ничего там нет, — нетерпеливо говорила я ей. — Только старики за столиками и те две шлюхи с размалеванными губами.

Мне удалось тогда взглянуть всего одним глазком. Как все живо встает перед глазами. Аньез за роялем, Колетт в тугой зеленой кофте с пуговицами, обтянутые груди торчат, как малокалиберные снаряды. По сей день помню всех, кто там был: Мартэн и Жан-Мари Дюпрэ играют в карты с Филиппом Уриа и, судя по всему, как всегда, обдирают его как липку; Анри Лемэтр сидит у стойки с извечным demi, пожирая глазами девиц; Франсуа Рамондэн и кузен Жюльена Артюр Лекос что-то тайно обсуждают в углу вместе с Жюльеном Ланисаном и Огюстом Трюрианом, а старый Гюстав Бошан сидит у окна один, берет надвинут на волосатые уши, кончик трубки зажат между зубами. Помню их всех. Если напрячься, вижу полотняную кепку Филиппа на стойке возле него, чувствую тот запах табака — к тому времени драгоценный табак щедро мешали с листьями одуванчика и он вонял палеными зелеными ветками и отдавал цикорием. Все это ярко встает в памяти — в золотисто-ностальгическом мерцании, подернутом черно-алыми всполохами пожара. Да, я все помню. И только и мечтаю — забыть.

Когда наконец они прикатили, у нас уже ноги затекли от невыносимого сидения на корточках у стены, а Ренетт уже готова была разреветься. Кассис подсматривал в просвет двери, а мы с Рен пристроились под одним закопченным окошком, в котором виднелись лишь движущиеся в дымном свете силуэты. Я первой услышала, уловила со стороны анжейской дороги нараставший рев мотоциклов, россыпью приглушенных взрывов загромыхавших затем по пыльной дороге. Их было четыре. Наверное, то, что немцы прикатили с девицами, было вполне в порядке вещей. Если б мы тогда заглядывали в материнский альбом, для нас бы это новостью не явилось. Но мы тогда были страшно наивны, и их появление несколько нас обескуражило. Наверное, потому, что, когда те проходили в бар, мы ясно увидели, что они самые заурядные, — в обтягивающих кофточках, с искусственным жемчугом на шее, одна несла в руке туфли на высоких каблуках, другая рылась в сумочке, ища пудреницу, — не такие уж красотки и даже не слишком молоденькие. Я ожидала роскошных. А эти были совсем обычные, как моя мать, остроносые, с волосами, зачесанными назад и сколотыми заколками, сутулые от невыносимости хождения на высоченных каблуках. Все три — самые обыкновенные женщины.

Ренетт застыла, как завороженная:

— Смотри, какие туфельки!

Ее лицо, прижатое к грязному стеклу, пылало восторгом и восхищением. Я поняла, что мы с ней видим разное, что моя сестра все равно видит перед собой все кинозвездное, роскошное: нейлоновые чулки, настоящий мех, сумочки из крокодиловой кожи, пышные страусиные перья, бриллианты в ушах и изысканные прически. Рен в блаженном восторге приговаривала:

— О-о-о-о! Посмотри, какая шляпка! О-о! Какое платье!

Мы с Кассисом к ее восторгам остались глухи. Брат не сводил глаз с коробок, которые приехали на четвертом мотоцикле. Я не сводила глаз с Томаса.

Он стоял слегка поодаль от остальных, облокотившись о стойку бара. Вот сказал что-то Рафаэлю, тот принялся выставлять стаканы с пивом. Хейнеман, Шварц и Хауэр уселись за свободный столик у окна, и тут я заметила, как старый Гюстав вдруг с отвращением пересел со своим стаканом на другой конец зала. Прочие посетители вели себя так, будто уже вполне привыкли к подобным визитам, даже раскланивались с немцами, когда те шли через зал, а Анри теперь уже пялился на новых женщин, даже когда те расселись за столиком. Меня внезапно охватило торжество оттого, что Томас был без сопровождения. Некоторое время он постоял у стойки, беседуя с Рафаэлем, и я могла как следует рассмотреть и выражение его лица, и его небрежные жесты, и лихо сдвинутую набок пилотку, и расстегнутый, наброшенный поверх рубашки китель. Рафаэль говорил мало, лицо напряженно-вежливое. Казалось, Томас чувствовал его неприязнь к себе, но это его скорее веселило, чем злило. Чуть насмешливо он поднял свой стакан и вьгпил за здоровье Рафаэля. Аньез принялась бренчать на рояле какой-то вальсок, с силой плямкая в высоких октавах западающими клавишами. Кассису это наскучило.

— Да ну их, — бросил он вяло. — Поехали домой!

Но мы с Ренетт так и прилипли к окну; ее манили яркие огни, драгоценные украшения, хрусталь, дым сигарет из изящных лакированных мундштуков в пальцах с ярко накрашенными ногтями. Меня… да, конечно же, Томас! И не имело значения, происходит что-то или нет. Мне достаточно было смотреть только на него одного и грезить. Особая прелесть состояла в том, что можно вот так, втайне им любоваться. Можно, приложив округленные ладони ребром к грязному стеклу, заключить в них его лицо. Можно прильнуть губами к окну и вообразить, что они касаются его кожи. Остальные трое немцев пили больше его; толстяк Шварц держал на коленях женщину, рукой забираясь все выше и выше ей под юбку, пока не обнажился темно-коричневый верх чулка и розоватая, поддерживающая его подвязка. Еще я заметила, что Анри подобрался к немцам поближе, вожделенно поглядывая на женщин, истошно взвизгивавших при каждой отпущенной шутке. Игроки за карточным столом прервали игру, уставившись на немцев, а Жан-Мари, который, как видно, остался при самом большом выигрыше, двинулся через зал и как бы невзначай подошел к Томасу. Кинул деньги на потертую стойку, Рафаэль подал еще стаканы. Томас бегло оглянулся на группу пьющих и улыбнулся. Возник короткий разговор, которому полагалось быть незаметным тем, кто намеренно за Томасом не следил. Казалось, что только я засекла их деловую операцию: улыбку, приглушенный разговор, клочок бумажки, метнувшийся на стойку бара и тотчас же исчезнувший в кармане Томаса. Меня это не удивило. Томас торговался со всеми. Был у него этот дар. Так мы стояли и пялились часа два. По-моему, Кассис начал клевать носом. Томас немного побренчал на рояле, Аньез пела, но я с удовольствием отметила, что он проявляет мало интереса к женщинам, которые ластились к нему, заигрывали с ним. И гордость за него переполнила меня. Томас не льстится на дешевку.

К этому времени все уже здорово напились. Рафаэль извлек бутылку fine,[75] и они распили ее прямо из кофейных чашечек, только без кофе. Хауэр с братьями Дюпре принялись играть в карты, ставя на выпивку, а Филипп с Колетт подсели глазеть. Сквозь стекло до меня доносился их хохот, едва Хауэр в очередной раз проигрывал; правда, никто особо не злорадствовал, потому что питье уже было оплачено. Одна из городских женщин, свалившись со стула, сидела на полу, хихикая, волосы упали ей на лицо. Только Гюстав Бошан сидел особняком, отказавшись от предложенного Филиппом fine, явно стараясь держаться от немцев подальше. Раз, встретившись взглядом с Хауэром, буркнул что-то себе под нос, но Хауэр не расслышал, просто смерил старика холодным взглядом и снова занялся картами. Правда, через пару минут повторилось то же, и на сей раз Хауэр, единственный в немецкой компании, кроме Томаса, понимавший французский, встал, приложив руку к поясу, где у него был пистолет.

• Предыдущая
• 45/67
• Следующая