Выбери любимый жанр

Лань в чаще. Книга 1: Оружие Скальда - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 36

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Во фьорде Ловли все обстояло вроде бы благополучно, и в честь конунга местный хёльд устроил пир, но по дороге на этот пир двое саней, битком набитых гостями, провалилось под лед замерзшего фьорда. Пятеро как-то выбрались, а шесть человек погибли, в том числе две женщины. Радости, конечно, после этого на пиру не осталось уже никакой. Торвард не мог отвязаться от впечатления, что это он принес Фискефьорду такую страшную неудачу, и ему казалось, что все эти люди думают так же.

Сэльнэс, где его всегда в изобилии ждали выделанные тюленьи шкуры, бочонки с соленой рыбой и тюленьим жиром, теперь опустел – в конце прошлой зимы сюда занесло ветром какую-то черную хворь. Из трех десятков рыбаков, живших на Тюленьем мысу, осталось два человека, женщина и мальчик четырех лет, перебравшиеся во фьорд Белых Усов – там Торвард конунг и услышал про мор. Ему не советовали ездить в Сэльнэс, но он все-таки съездил, посмотрел на десяток заброшенных домишек – и долго не мог потом избавиться от гнетущего чувства, что из каждой двери ему вслед смотрят укоряющие мертвые глаза.

Но самое худшее поджидало его во фьорде Кривой Речки. Хоть настроение у него было невеселое, Торвард конунг надеялся развеяться хотя бы борьбой, которая всегда доставляла ему столько удовольствия.

Ему и в голову никода не приходило, что он может быть побежден! И побежден не Эльгом Длинноногим и не Хродгаром сыном Хрейдара, а Флоси бондом по прозвищу Лысый. Ну, чистым поражением это нельзя было назвать: у Торварда подвернулась нога на обледеневшей земле, но упал он неудачно и вывихнул стопу. Торвард умел не обращать внимания на боль, но задохнулся просто от ужаса: поражение от простолюдина казалось крайним пределом и яснее всего прочего указывало, что удача от него отвернулась. По крайней мере, так он думал, пока четыре дня валялся с туго перебинтованной стопой на лежанке в общем покое в усадьбе богатого бонда Рэва Серпа, у которого в тот злосчастный день проводились состязание и пир. В доме целый день толпились соседи, прибывшие как бы справиться о здоровье конунга, а на самом деле поглазеть на него, молодого, сильного, отлично выученного и уступившего пузатому бражнику Флоси, который дальше Кривой Речки сроду не бывал и на борьбу-то эту вышел больше для того, чтобы позабавить народ.

А вечера тянулись долго-долго, и все здесь было так непохоже на Аскефьорд! Никогда еще Торвард не чувствовал себя так неуютно в чьем-то доме, пусть даже чужом и бедноватом. Хозяева, как могли, старались скрасить ему скуку невольного заточения, одолжили у соседей хорошенькую молодую служанку, чтобы ухаживать за ним, а вечерами сам хозяин садился у очага и рассказывал, как принято зимой, длинные саги. Но и рассказывали тут не о том, о чем в Аскефьорде – в основном тут были в ходу всякие местные байки о беспокойных мертвецах, заговоренных сокровищах, оборотнях, бергбурах-людоедах и прочем в таком духе.

– Вот приходят охотник и медведь к нему домой, – рассказывал Рэв бонд, и все его домочадцы слушали, как зачарованные, историю о том, как старый охотник попал под упавшую ель и как его высвободил оттуда медведь, почему-то говорящий по-человечески. – Вошли к охотнику в дом и видят: сидят три его дочери, две старшие прядут, младшая отцу рубашку шьет. Медведь и говорит: «Эти три девушки – твои дочери?» – «Да», – говорит охотник. «Вот отдал бы ты одну мне в жены, тогда и отплатил бы за услугу, – говорит медведь. – Одну отдашь, еще две тебе останутся». – «Что ж, я не прочь, да только так будет, как они сами решат». – «Ясное дело, как сами решат». Спросили у дочерей. Старшие две и слышать про такое не хотят, а младшая и говорит: «Он тебя из беды выручил, я пойду за него замуж». А медведь ей на это: «Наше дело неспешное. Пройдет ровно три года, и я приду за тобой. За три года каждый может измениться. И чтобы ты меня узнала, вот я тебе дам половинку кольца, а другая половинка у меня останется. Через три года, как половинки одна к другой придутся, мы с тобой друг друга узнаем».

Дальше было про то, как невеста три года стойко хранила верность жениху-медведю, а тот тем временем победил бергбура, освободился от злых чар и пришел к невесте человеком, красавцем, да еще и с мешком золота, так что они купили хорошую усадьбу, завели коров и жили долго и счастливо. Торвард слушал и казался себе таким же зачарованным беднягой в звериной шкуре, который даже сам себя не может узнать.

Он не спал по ночам, и сам этот темный дом казался ему глубокой ямой, куда даже не достает дневной свет. Никогда еще зимние ночи не казались ему такими долгими и глухими, а дни – такими короткими, тусклыми, жалкими. Впервые в жизни у него появилось время и, главное, желание вспоминать прошлое – раньше настоящее увлекало его гораздо больше, а все предстоящие свершения казались гораздо заманчивее уже достигнутых.

Теперь вся его прошлая жизнь казалась полной каких-то зловещих предвестий. Взять хотя бы его первый самостоятельный поход, когда он попал в плен к какому-то жалкому разбойнику, беглому рабу! Конечно, выпутался он более-менее с честью, но все же такое начало не много хорошего обещает! И смерть отца – он навсегда останется сыном убитого конунга, за которого нельзя отомстить, потому что за поединок не мстят. И убил его не кто-нибудь, а тот, кого он, Торвард, считал своим другом, так что он понес две потери там, где другому досталась бы одна. Все это казалось печатью злой судьбы, и Торвард уже не был собой, не был прежним, тем, кто шел по жизни так уверенно и весело и считал себя достойным соперником миру – достойным другом любых друзей и врагом любых врагов. Кривая речка текла очень далеко от Медного Леса, но желтые глаза Дагейды находили его и здесь.

Мысль об Эрхине и ее проклятии лежала в голове тяжелым черным камнем. Пять лет оно долбило, грызло, подтачивало его силы, делало посмешищем везде, от острова Эриу до фьорда Кривой Речки, и вот наконец привело его в эту яму. Ее, Эрхину, он не смог ни простить, ни убить и тем самым нарушил равновесие, которое позволяло по-настоящему владеть своей силой. Все случилось так, как только и могло случиться, но теперь тоска и чувство безвыходности стояли вокруг него каменной стеной и даже не давали бросить взгляд в будущее. Он был прикован к этой убогой лежанке с тюфяком из сухих водорослей, как Локи к своей скале, и никакая Сигин не держала над ним чашу, чтобы уберечь от капель яда.

Не желая больше ни с кем встречаться, Торвард даже не поехал в этом году в гости к своей тетке, кюне Ульврун, которая тоже в это время собирала дань со своих земель и в одно с ним время прибывала к границе Фьялленланда и Рауденланда. Не доезжая до границ, Торвард повернул домой. Если бы он пересилил себя и все-таки поехал к тетке, то кое-какие новости он узнал бы на несколько месяцев раньше. Но он вернулся домой, и то, что за время его отсутствия никакой враг не разорил Аскефьорд и вообще ничего особенно худого не случилось, у него вызвало почти удивление. Но отнюдь не радость: не случилось значит, еще все впереди!

О своих зимних неудачах Торвард никому не рассказывал, но народу в дружине много, кто-нибудь да проболтается любимой женщине или просто спьяну. Слухи пошли, и даже собственная мать, кюна Хердис, не удержалась от того, чтобы полюбопытствовать, как это случилось, что его поборол какой-то лысый бонд. Правда, смеяться она не стала и сразу сама сказала, что это плоды проклятья.

– Ты не зря в последние годы ругаешься по-эриннски! – сказала она, и Торвард посмотрел на нее с удивлением: он и не знал, что его мать прислушивается к тому, на каком языке он ругается. – Ничего не бывает просто так! Дух твой знает, что тебя прокляли на этом языке!

– Но снять-то это проклятие можно? – Торвард больше был не в силах делать вид, что не обращает внимания. – Хоть на каком-нибудь языке, хоть по-бергбурски, бид сионн кру…

И он прикусил язык, обнаружив, что опять говорит, и тихо завыл сквозь зубы. Разом заболела давно вправленная и пришедшая в полный порядок стопа, заныли все старые раны, вплоть до шрама на правой щеке, которому сравнялось уже тринадцать лет.