Сплетающий души - Берг Кэрол - Страница 25

Откуда-то донесся горестный вопль, но слишком издалека, чтобы иметь ко мне отношение — а я слишком устала, чтобы беспокоиться о том, с кем и что случилось. Поэтому я сдалась и рухнула в объятия холодной тьмы.

Я знал, что у моей матери должны быть длинные блестящие волосы, заплетенные в свободную косу и спадающие до середины спины. Я знал это точно так же, как и то, что мой отец — настоящий отец, человек по имени Кейрон, — был стройным и темноволосым, и левое предплечье его ныло в холодную погоду. Я не должен был этого знать. Я никогда не видел портрета моего настоящего отца, и никто не рассказывал мне о том, как укладывала волосы моя мать до того, как его сожгли на костре.

И как же вышло, что, услышав, как правящая повозкой матушка рассмеялась себе под нос, я взглянул на нее — и увидел ее не в надетом для маскировки вдовьем чепце и пурпурном бархатном одеянии, но с волосами, заплетенными в косу ниже лопаток, в изумрудно-зеленом платье и с золотым медальоном, в котором, как я знал, хранились засушенные лепестки розы? Или же, когда принц Д'Натель прогуливался со мной по саду Вердильона, сцепив руки за спиной, и рассказывал, как это странно — снова вернуться в дом профессора Ферранта, почему я иногда видел вместо него невысокого темноволосого мужчину с высокими скулами, который никогда не сцеплял рук за спиной, но придерживал правой левое запястье там, где остался след от старого, неровно сросшегося перелома? Дневник профессора Ферранта лишь подтвердил то, что я и так уже знал о своем настоящем отце, хоть и не мог бы объяснить, откуда я это взял.

Это не было плодом воображения. Ни один портрет и ничей рассказ не могли открыть мне всего того, что я увидел, почувствовал и узнал из своих… видений. Другого слова я подобрать не мог.

Эти ощущения не были естественной частью жизни чародея. В этом я был уверен. Я бы предположил, что этот дар'нети, Радель, забавляется с моим разумом, если бы только мои видения не начались за несколько месяцев до того, как он объявился в Вердильоне. Кроме того, я не думаю, что кто-то смог бы вложить что-либо в мое сознание так, чтобы я этого не заметил, — разве что кроме отца, чье могущество было неизмеримо.

Но что бы ни послужило им причиной, я был уверен — видения как-то связаны с тем, что происходит со мной: с моими снами, кошмарами и всем прочим. Большую часть времени я чувствовал, что если не стану сдерживаться изо всех сил, то лопну, словно разложившийся коровий труп, разбрызгав повсюду мысли, воспоминания, все злые, неправильные поступки, которые я когда-либо совершал, так что все: моя мать, отец, друзья — смогут их увидеть. Я говорил себе, что меня не волнует мнение других, но, разумеется, это было неправдой, и, кроме того, я был убежден, что стоит мне только потерять самообладание, и лорды сразу же найдут меня.

Вот почему я больше никого не допускал в мой разум, вот почему не мог позволить принцу «помочь» мне справиться с кошмарами. Я был одним из лордов, несколько часов прожил как четвертое физическое воплощение их единого, исполненного злобы сознания, мое истинное «я» было утеряно, душу тронула гниль. В те часы я не чувствовал ничего: ни любви, ни боли, ни ужаса, ни отвращения, ни радости. Я мог не моргнув глазом погрузить ладони в пламя. Я мог каблуком раздавить новорожденное дитя и помнить об этом не дольше, чем ветер развеивает струйку дыма. Вся любовь и честь двух миров значили для меня тогда не больше, чем пыль на моем ботинке. Могущество было для меня всем. И даже четыре года спустя я так страстно жаждал его, что одна только мысль о нем повергала меня в трепет.

Единственной нитью, связующей меня с моим прежним «я», был голос моей матери, которая рассказывала мне правду о моей прошлой жизни и о людях, бывших ее частью. Я цеплялся за эту спасительную нить и со временем осознал, как она прочна и как яростно лорды стремились оборвать ее, заставив меня убить мать. Паоло убедил меня довериться ей, и я позволил ей увлечь меня за собой.

В дни и недели, которые последовали за моим бегством, отец раз за разом проникал в мое сознание и плоть и с колдовской силой, какой я не ожидал от дар'нети, разрушал то, что сделали со мной лорды. Но он не мог коснуться того, что осталось от моей бытности лордом Зев'На. Я запер эти несколько часов за дверью, которую даже ему не под силу было открыть. Если б ему удалось хотя бы заглянуть туда, он бы понял, кем я был, а если он и в самом деле таков, каким его считает моя мать, он бы попробовал исцелить и эту часть меня. Я не мог этого допустить. Гниение проникло слишком глубоко. Я бы наверняка умер или сошел с ума, и он, скорее всего, тоже. Диете Разрушитель стал частью меня, и я не верил, что его можно удалить успешнее, чем остатки принца Д'Нателя из души моего отца. Я должен был научиться жить вместе с Диете, держа разделявшую нас дверь закрытой и запертой.

Иногда владеть собой было легче — во время занятий, усердной работы или наших с Паоло поездок. Порой это становилось намного труднее — когда я злился или уставал. Но бывали времена, когда это было почти невозможно — если я касался меча или пытался сотворить даже самое пустяковое колдовство. Поэтому мне и пришлось бросить Паоло и Раделя защищать мою мать от разбойников во время нашего путешествия. Последнее место, где я мог позволить себе находиться, — это в гуще битвы, с мечом в руке, в окружении боли и крови. Когда я видел чужие страдания, я вспоминал вкус боли, скорби, отчаяния, как, заполняя ими темные уголки своей души, я мог призывать молнии, проникать в глубины океана или исследовать звездные просторы. Именно тогда я начинал слышать коварный шепоток ищущих меня лордов, и мне с большим трудом удавалось снова запереть дверь в сознании. Лорды были слишком близко.

Я не мог истолковать свои сны, равно как и то, что виделось мне наяву. Сны начались сразу после того, как я покинул Зев'На. Когда отец, исцеляя меня, сделал все, что только мог — и что я мог ему позволить сделать, — и я снова начал жить, спать, есть и чувствовать, как человек, мне стала сниться бесплодная страна с пурпурно-черным небосводом и зелеными звездами. Этот сон не пугал, просто место как место. Но оно снилось мне каждую ночь, и это казалось мне странным.

Постепенно, в течение следующего года, пейзаж моего сновидения изменялся. Так, в одну из ночей я мог увидеть голую пустошь, в следующий раз по ней уже тянулась тропа, могло появиться чахлое деревце или валун. На другую ночь у тропы вырастал каменный курган, или она превращалась в подобие дороги, или же начинала петлять по скалистому предгорью. Года через два мне начал сниться одноглазый карлик с парой товарищей — они сидели на валуне или стене или занимались каким-нибудь обыденным делом: точили нож, вырезали что-то из дерева или чинили башмак.

Разумеется, это были не те сны, из-за которых я поднимал на ноги весь дом, словно ревущий младенец, боящийся медведя или змей. Кошмары были связаны с лордами. Я просыпался слепым и знал, что смогу видеть только через золотую маску с алмазными глазами, которую они мне дали, или чувствовал себя вмурованным заживо в исполинскую каменную статую, изваянную для меня ими, или же я видел раненую мать и склонялся, чтобы отведать ее крови, ощущая в себе иссушающую жажду могущества.

Хотя вся моя жизнь была связана с Мостом Д'Арната, я никогда его не видел. Когда я был совсем еще ребенком и Зиддари нес меня через Пропасть, он оглушил меня чарами. Но после того как тем вечером в Вердильоне принц поделился со мной своей тайной и в тысячный раз повторил, как он надеется, что вскоре я смогу перебраться в Авонар, любопытство одолело меня. Что бы там ни думал принц, я никогда не собирался жить в Гондее. От мысли, что мне придется сидеть во дворце Д'Арната и править дар'нети, меня мутило. Поэтому я решил воспользоваться возможностью и просто посмотреть на него.

Ужасная ошибка. Путешествие оказалось занимательным, как я и сказал матушке, но я прежде никогда не чувствовал себя настолько не в своей тарелке, таким уязвимым, словно в тот же миг, как мы вступили на Мост, с меня содрали плоть, оголив кости. И с той ночи, когда я вернулся домой, мои сны про карлика и его мир тоже сделались кошмарами.