Шпоры на кроссовках - Верещагин Олег Николаевич - Страница 8
- Предыдущая
- 8/40
- Следующая
Но вдруг сами собой отказали ноги – их словно не стало, а в ушах заревели дикие голоса, и Колька впервые в жизни потерял сознание от удара кулаком в затылок.
Мир вокруг отнюдь не был безопасным. Можно было попасть под машину, сцепиться с разными крезанутыми отморозками, оказаться ограбленным или избитым. Можно было заболеть какой-нибудь дрянью вроде СПИДа, сломать ногу или руку. Можно было оказаться жертвой маньяка или стать заложником бандита, решившего заработать. Всё это было страшно и существовало где-то рядом, близко. Но Колька твёрдо усвоил: если не будешь нарушать определенных жизненных правил и трусить – шанс вляпаться во всё это минимален. С этим можно жить, как с мыслями о школе – неохота, но всё в неё ходят… Невозможно было представить себе другое: что в начале XXI века можно ПОПАСТЬ В ПЛЕН. Не в заложники, когда за тебя хотят получить деньги, а именно в плен. К ВРАГУ.
Да, были всякие там ненормальные с горящими глазами и повязками на головах. Но они были ДАЛЕКО. Между ними и Колькой, между ними и сотнями тысяч его ровесников стояли люди тоже с автоматами, но в форме. СВОИ. Этих своих было много, их специально учили, им платили за то, чтобы они охраняли Кольку. И ТОТ мир где брали пленных, чтобы бить их и узнавать военные секреты, а заложников – чтобы заставлять их работать на себя – тот мир не мог добраться до Кольки. Да, о нём говорили по телику, и было несколько раз – ребят и девчонок, которых немного знал Колька, привозили домой страшные цинковые гробы… а те, кто ездил отдыхать на юг, рассказывали взахлёб, что в казачьих станицах дома прячут автоматы, а пацаны умеют стрелять, даже если в слове "ещё" делают три ошибки… Но это тоже не очень касалось его, Кольки, его жизни, его проблем, его желаний.
Понимаете: всё это БЫЛО, но как бы и НЕ БЫЛО. Между войной – любой! – и Колькой всегда был экран телевизора. Тем более – между ЭТОЙ войной, о которой даже дед помнил смутно: маленьким был.
А теперь представьте себе: вас бьёт по затылку НАСТОЯЩИЙ ФАШИСТ. Живой, невредимый, которому плевать на то, что он умер много лет назад. И бьёт не потому, что хочет ограбить, не потому, что какой-нибудь маньяк.
Просто вы его ВРАГ. Враг, и всё, безо всяких объяснений.
От этих мыслей Колька обливался холодным потом и начинал трястись мелкой, противной дрожью – даже зубы постукивали, а из-под зажмуренных век сами собой текли слёзы. Ему ещё никогда в жизни не приходилось плакать ОТ СТРАХА.
Он проклинал всё на свете, начиная с Зарины и кончая своей глупостью Рыцарь, блин! По пояс деревянный, выше резиновый… Что же теперь делать – то? Его же допрашивать будут! Правду сказать?! Немцы сумасшедших сразу расстреливали, он в кино видел. Темнить – а как темнить, он же даже какой год, не знает! Возьмут и повесят, очень просто… Или в какой лагерь отправят, где из людей перчатки делали и мыло всякое… Вспомнилось виденные по телику предметы из музея – абажуры из человеческой кожи, пепельницы из черепов, и прочее, до чего ни один боевик не додумался бы. От ужаса Колька тихо, но явственно завыл и даже не попытался остановиться, до такой степени было страшно. Ему тринадцать лет! Он не партизан, не солдат… по какому праву его будут убивать?!
Да просто потому, что он им – враг, и всё тут. Русский мальчишка в подозрительной одежде и с подозрительной историей.
– Ммммаа… – вырвалось у него против воли.
В подвале, куда его шваркнули ещё без сознания, кто-то ещё был – Колька слышал в дальнем углу сипящее дыхание, свет, падавший из крошечного окошка, оказался совсем вечерним и не позволял ничего различить, да Кольке и плевать было, кто там есть и что с ним. Ужасала своя судьба. Сокамерник тоже не проявлял интереса к Кольке, но сейчас сердито сказал:
– Не вой, тошно без тебя.
Голос был мальчишеский, с таким же, как у возчика – полицая (сволочь старая!!!) акцентом и какой – то насморочный. Колька зло и со слезами огрызнулся:
– Сам наорался, другим не мешай, – и приготовился драться, потому, что сосед зашуршал, перебираясь поближе. Свет упал на его лицо, и Колька вздрогнул. Мальчишка говорил насморочным голосом не потому, что плакал. Просто нос у него распух, левый глаз не смотрел вообще, губы походили на чёрные лепёшки. Всё лицо покрывала корка засохшей крови. Таких качественно измочаленных физий Колька не видел даже после "стрелок" с пацанами из пригорода. Остатки рубахи не имели цвета – на них и на груди тоже засохла кровь. Мальчишка присел рядом, обхватил колени руками, стараясь не прислоняться спиной к стене, хотя это было удобнее. Кроме остатков рубахи на нём оказались драные штаны и ботинки на босу ногу. Белёсые волосы и беспорядочно падали на лоб, уши и шею. – П-прости, – вырвалось у Кольки.
– Да ну… – мальчишка осторожно повёл плечом. – Ты тоже скоро такой будешь, – он сказал это без злодейства или насмешки, просто констатировал факт, и от этой констатации Колька почувствовал, как падает в настоящий обморок. Он ущипнул себя за ухо и тяжело сглотнул кислую слюну, а мальчишка, похоже, не заметивший это, спросил: – Тебя как зовут?
– Колька, – выдавил наш герой.
– Вот на том и стой, – непонятно посоветовал мальчишка и добавил: – А меня Алесь. По-правде, только это уже всё равно… Тебя за что?
– Не знаю! – вырвался у Кольки крик. Алесь снова согласился:
– И я не знаю, – он усмехнулся и плюнул кровь: – Вот не знаю, и всё тут. И откуда не знаю, и ты не знаешь. И вообще никого не знаю. И ты тоже. Если когда бить станут – кричи изо всех сил, не молчи. Только чего НЕ ЗНАЕШЬ – не говори.
– Я правда… – начал Колька торопливо, и Алесь подтвердил:
– Вот-вот… – помолчал ещё и, снова сплюнув, продолжал: – А меня утром повесят. Они всегда три дня ломают, потом – или в лагерь, или вешать. Утром не хочется, Никол. Лучше б ночью или ещё когда, а утром… страшно…
Колька молчал, открыв рот – пытался вздохнуть. Алесь почти спокойно, только тоскливо продолжал:
– Да оно бы и ладно. Бьют они очень уж сильно, да ещё и электричеством стегают. Только обидно. Они к Сталинграду подходят, слышал, Никол? Ну как возьмут, что тогда? А я и не узнаю…
– Не возьмут, – неожиданно вырвалось у Кольки. – Под Сталинградом их разобьют. Ещё хуже, чем под Москвой. И вообще… наши выиграют. Да их уже убьют там, – снова против своей воли добавил Колька, – я радио недавно слушал.
– Молчи! – пальцы Алеся запечатали рот – сухие и сильные. – Правду говоришь?! – тут же требовательно спросил мальчишка, подавшись к Кольке. – Ну правду, не врёшь?!
– Правду, – твёрдо ответил Колька.
– Хорошо, – успокоенно сказал Алесь. – Вот теперь – хорошо всё… Слушай, если выберешься, то… – Алесь замялся и больше ничего не успел сказать – дверь на верху распахнулась, красноватый свет ударил в низ по короткой каменной лестнице, и чёрный силуэт наверху позвал по-русски:
– Эй, новенький! Выходи!
Кольке показалось, что на него надели наушники. Алесь ещё что-то говорил, тот, наверху, поторапливал, но Колька ничего не слышал и не ощущал – даже ударившись плечом о дверной косяк, не почувствовал. Солдат – в той же форме, что и сидевшие у подъезда – запер замок и прислонился к стене, обменявшись несколькими словами с таким же, пришедшим за Колькой. Тот несильно толкнул мальчишку в спину:
– Руки назад. Иди вверх, – и снова толкнул к лестнице, уводившей почти от подвальной двери на второй этаж, откуда слышались голоса – немецкие. Они так заморозили Кольку, что он не сразу услышал голос топавшего позади солдата – быстрый, тихий и сочувственный: – Я не шваб[4]. Я словак, словак. Мальчик… – но лестница кончилась, и солдатик умолк.
В длинном коридоре, всё ещё светлом от садящегося солнца, у подоконников стояли немцы. Их было много – десятка два, и они совсем не напоминали привычных по фильмам. Вместо коротких сапог (за голенищами которых торчат гранаты и магазины к автомату.) – ботинки с клапанами – гетры, кажется. Автоматов ни у кого нет, почти все – пожилые, один даже в очках. На Кольку они смотрели, переговариваясь, глазами, ничего не отражавшими – ни злости, ни сочувствия.
- Предыдущая
- 8/40
- Следующая
