Шпоры на босу ногу - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/80
- Следующая
(Далее Иван Петрович без каких-либо объяснений вымарал едва ли не целую страницу, однако я позволю себе восстановить написанное. – С.К.)
А Бухматый, словно ни к кому не обращаясь, вдруг сказал:
– Твое счастье, коза, что царь в силу вошел. А не то висеть бы тебе на осине. Ей-бо! Вот сидишь себе, кашу мою глыщешь, а помнишь?
Мадам мельком глянула на Егорку, но ничего не сказала. А тот недобро улыбнулся и продолжал:
– Всех бы вас повесить, да руки у меня коротковатые. Но ничего! Вот, плохо живем, в лесу, голодно, холодно. Зато вольные! Только, жаль, кончается та воля. Ты думаешь, что одни хранцы мерзнут? А мы что, медведи, что ли?! Обманул Наполеон, и Алексашка обманет. Дураки мужики, выслуживаются! Думают, волю им выпишут. Нет, врет им царь и не краснеет. Но не все дураки, нет, не все! Вот мне бы для начала хоть два уезда поднять, а там никакой Кутузов, никакой Наполеон не остановит! Что, скажешь, отечество продал? А у меня свое отечество; без вас, панов, и без хранцев!
Мадам перестала есть и посмотрела на Бухматого.
– Он что, пугает? – спросил сержант, расслышав в голосе Бухматого угрозу.
Но Мадам ничего не ответила. А Бухматый усмехнулся и сказал:
– А я тебя, коза, с прошлого года запомнил. Ты у наших панов на Троицу гостевала. А теперь негде будет плясать: Егор Апанасыч все начисто сжег!
И снова Мадам ничего не ответила.
(Далее наш любезный майор оставил текст в сохранности. – С.К.)
Бухматый недобро прищурился и добавил:
– Ладно, пока что… – подумал и спросил: – Что он там про Мацея еще говорит? Спроси, мне интересно.
Мадам хотела сделать вид, что ничего не понимает, однако не решилась и, повернувшись к сержанту, перевела вопрос Бухматого. А от себя добавила:
– Подумайте, как следует. Быть может, ваш ответ принесет нам свободу.
Сержант нахмурился. Он понимал, что попал в глупейшее положение. Вот сидит перед ним бородатый дикарь и ждет, что сейчас пленник начнет лебезить и выставлять себя в самом наилучшем свете, лишь бы только остаться в живых. Дикарь небось считает, что он, сержант, кривил душой, требуя расстрела, да и про Шиляна-то вспомнил единственно ради того, чтобы спасти свою шкуру. Эх, был бы я, подумал так сержант, здесь, в вашем логове, один, так я бы уже вам тогда всё как есть высказал! А так чего!? А так солдаты с ним, да еще и Мадам, которую, кем бы она ни была, нужно доставить в ставку, и это дело чести. Но с этим дикарем все равно, при каких бы то ни было условиях, нельзя себя ронять! И поэтому, неспешно расправив усы, сержант сказал вот что:
– К моему величайшему сожалению, я с Матео Шиляном почти не знаком. Про него мне рассказали мои солдаты. Так как это именно они сражались над его началом, а я был совсем не при чем.
Мадам внимательно посмотрела сержанту прямо в глаза – тот даже не моргнул, – потом покосилась, нет ли рядом Трахимки… и так перевела:
– Сержант говорит, что они вместе сожгли два поместья неподалеку от Орши, а потом войска двинулись дальше, и они, к великому сожалению сержанта, больше не виделись.
– Это маёнток Синькевича, что ли? – задумчиво спросил Бухматый.
Мадам перевела:
– Вам не верят, сержант. Вас видели при штурме усадьбы пана Синькевича.
Сержант вздохнул. Ну что же, видели так видели, подумал он. И сердито сказал:
– Да, это правда. Но теперь я очень сожалею о содеянном. Шилян был подданным русского царя, так что, помогая ему, я невольно потворствовал неприятелю.
Сержанту было обидно, что его уличили во лжи, ложь – это последнее дело, и поэтому ему хотелось, чтобы разговор как можно скорей закончился, и вообще, чтобы всё это решилось – пусть отведут, пусть расстреляют… Э! Нервы, нервы, черт бы их подрал, нервы совсем сдают, рассерженно подумал он, а может даже и высказал вслух…
А Мадам перевела Бухматому вот что:
– Да, вы правы. При взятии маёнтка сержант был ранен в руку, но пуля, не задев кости, прошла навылет, и рана быстро зажила.
Бухматый недоверчиво посмотрел на сержанта и сказал:
– А ты не врешь?
– Он говорит, что вы храбрый солдат, – перевела Мадам.
Сержант улыбнулся. Дикарь ему определенно нравился. Дикарь его понимает! Знает, что нельзя сержанту иначе, нельзя, потому что тут лучше пулю в лоб, чем унижаться, вилять и выпрашивать. А что было, то было, подумал сержант. Горели поместья, стреляли из окон, его однажды даже зацепили, но легко, в руку, и кость не задели, и он опять ходил с Шиляном, помогал. А, спросите, зачем он это делал? Он сражался! Да и потом, ведь и у них в Бордо тоже было такое – жгли, стреляли, топили, волокли на фонарь – давно это было, забылось, а матушка помнит. Отца – того тогда не зацепило, а уложило прямо в грудь. И сержант, помрачнев, сказал так:
– Да, я сражался вместе с Матео, он был веселый человек. А что я? Мне приказали, и я ушел. И все это было давно, еще летом. Ну а теперь… Если по вашим законам меня должны расстрелять, то я готов. А при чем здесь Матео? Смешно!
Мадам смешалась, не зная, как перевести. И вдруг:
– Давайте, я, – сказал вдруг кто-то по-французски.
Мадам поспешно обернулась – и увидела стоявшего у нее за спиной Трахимку.
– О! Это вы! – растерянно воскликнула Мадам, привстала…
Но Трахимка, опять по-французски, угрюмо сказал:
– Да не волнуйтесь вы! Сидите! – и, повернувшись к Бухматому, перевел последний ответ сержанта слово в слово.
Выслушав Трахимку, Бухматый некоторое время молчал, а потом, так ничего и не сказав, встал и ушел в темноту.
– Строгий у нас Егорий, – задумчиво сказал Тит. – Не приведи господь, если в силу войдет. Всех перешерстит! А после передушит.
И у костра надолго замолчали.
И у соседнего костра тоже молчали. Там все давно уже поели, и теперь ждали маленького щуплого мужичонку, который все никак не мог справиться со своей порцией каши. Но вот и мужичонка отставил котелок, достал из-под себя бутыль и взялся разливать по кружкам. Мужики принимали, глотали и согревались. Дойдя до себя, мужичонка налил до краев… однако пить не стал, а протянул угощение Саиду. Но Саид молча отказался. То есть сидел на снегу, дрожал от холода… а ведь не брал! Мужики пораженно молчали.
– Ну, что я говорил?! – обрадовался щуплый. – Во, гля еще! – и опять предложил.
И опять – на этот раз уже куда решительней – мамелюк отказался от водки. Мужики с интересом посмотрели на щуплого – что скажет, чем объяснит.
– Вера! – сказал им щуплый. – Нельзя по закону.
Мужики сомневались, пожимали плечами. А щуплый не унимался:
– Я и сам раньше не верил, думал, неправда. А после раз, второй глянул… И точно! Вера такая, – подумал, признался: – Вот бы мне такую же веру сыскать! – и, поморщившись, выпил до дна.
Вокруг засмеялись.
А солнце тем временем уже опускалось за деревья. Отставив пустой котелок, Саид жестом поблагодарил щуплого за угощение, отошел от костра и, повернувшись лицом к югу, медленно опустился на колени и зашептал:
– Бисмоллую Рахману Рахим, Авзу Биллаю шайтану раджим…
И красная куртка согбенного мамелюка как будто горела на белом снегу.
А Франц как ни в чем ни бывало сидел у третьего костра и наигрывал грустный, очень многим знакомый мотивчик. Ему было тепло и сытно, отчего глаза у него сами собой слипались, а флейта фальшивила пуще обычного. Рядом с Францем сидел Чико и вторил флейте на донышке пустого котелка. Стучать по котелку и в то же время не моргая смотреть на огонь, это, возможно, глупое занятие. Зато:
– Самого Наполеона барабанщик, – глубокомысленно заметил Тит, стоявший неподалеку с удавкой через плечо. В удавке темнела вязанка дров.
А еще дальше, у самых землянок, Гаспар, подвязав себе холстину наподобие салфетки, подбирался «козьей ножкой» к больному зубу того самого старика, который днем наотрез отказался от фальшивых ассигнаций. Пришел-таки дед, хотел на врагов посмотреть, и вот же на тебе – попал на лекаря!
– Полегче, полегче! – просился старик. – Куда-а-а?! – и попытался вырваться…
- Предыдущая
- 28/80
- Следующая
