Марксизм: не рекомендовано для обучения - Кагарлицкий Борис Юльевич - Страница 14

Будучи прагматиком, Сталин понимал теорию прежде всего как политический инструмент. Несомненно, теория должна служить практике, иначе она просто не нужна. Но со времени Сталина теоретические построения уже не служили практике, а обслуживали ее. Если для Ленина каждый практический, тактический вопрос приобретает теоретический смысл, то для Сталина, наоборот, любая теоретическая проблема значима прежде всего в связи с конкретной политической практикой. Иными словами, задача теоретиков состояла в том, чтобы задним числом найти обоснование политическим решениям, принимаемым руководством.

Идеологический контроль подразумевал прекращение дискуссий по важнейшим вопросам. На самом деле теоретическая дискуссия в СССР никогда не была удушена полностью, быть может, кроме самых страшных лет сталинского периода. Какие могли быть теоретические дискуссии в разгар репрессий 1937 года или же в 1951 году, когда ловили безродных космополитов? Но все-таки даже в сталинские времена споры были. И не случайно Сталину пришлось несколько раз выступать со статьями, которые должны были подвести итог обсуждению тех или иных вопросов представителями официального академического марксизма.

Главная беда советского марксизма была, таким образом, все же не в отсутствии разных точек зрения, а в той форме, в какой эти точки зрения могли формулироваться и высказываться.

Марксизм, превратившийся в марксизм-ленинизм, является официальной и, что особенно важно, священной доктриной советского государства. Понятно, что подобную доктрину нельзя критиковать или исправлять - это само по себе становится покушением на основы политического порядка. Не менее существенно, что священную доктрину нельзя и дополнять. Нельзя же, например, дописывать главы к Евангелию!

Это значит, что даже новации, которые принципиально не шли вразрез с доктринами официального марксизма-ленинизма, воспринимались крайне негативно. В результате возникла теоретическая культура средневекового типа, когда автор, пытавшийся обосновать какой-либо тезис, не только не претендовал на творческое открытие, но, напротив, пытался доказать, что ничего нового он не придумал, а лишь вычитал нужную мысль в трудах классиков. Цитата превращалась в аргумент научного спора (причем темой была отнюдь не обязательно интерпретация текста «отцов-основателей»).

С другой стороны, идеи и высказывания Маркса или Ленина, которые противоречили официальной линии, принятой на данный момент, становились ужасно опасными, тщательно замалчивались. А совершенно немарксистские идейные построения могли быть успешно обнародованы и приняты в научный обиход при условии, что они будут украшены правильным набором цитат.

Можно предположить, что смерть Сталина откроет новые перспективы для развития теоретической мысли в СССР. На деле, однако, все получилось совсем наоборот.

В сакральной системе советской идеологии Сталин был одним из ключевых пророков. Это давало ему право на новаторство. Верными или нет были теоретические построения Сталина - вопрос другой. Важно то, что он один мог себе позволить оригинальные мысли.

После того как XX съезд партии посмертно низверг культ Сталина, идеология не стала менее сакральной. Но ни одного живого вождя, имеющего статус пророка, а следовательно - права на развитие идеологии, больше не было. Это значило, что официальный марксизм-ленинизм должен был законсервироваться или даже мумифицироваться в той окончательной форме, которой он достиг к марту 1953 года.

Идеологическая система получает стройность и цельность. Но из нее постепенно уходит жизнь. Определена система канонов, определены методы интерпретации (как выяснилось, не самые лучшие). Минимальный уровень марксистской теоретической культуры был достигнут миллионами людей, но обеспечен он ценой повсеместной вульгаризации теоретического знания.

С 1920-х годов начинается размежевание между советским марксизмом и западным. Отныне большая часть дискуссий происходит на Западе, здесь же рождаются новые марксистские идеи, здесь же они оспариваются. Марксистская мысль, как и любая другая, нуждается в политической свободе.

К тем же 1920-м годам относится и рубеж, отделяющий классический и ортодоксальный марксизм от того, что обобщенно принято называть неомарксизмом, или современным марксизмом.

Причем событием, определившим этот рубеж, стала публикация забытой работы самого Карла Маркса, «Парижских рукописей 1844 года».

Произошло это в 1932 году. Гитлер приходил к власти в Германии, социал-демократы уезжали в эмиграцию и вывозили архивы. Им принадлежал и архив Маркса, но в сложившихся условиях хранить его становилось накладно. Архив купили советские товарищи, вывезли его в Москву. Ранее неизвестные материалы становятся доступны исследователям. Одной из первых публикаций оказались «Рукописи 1844 года».

Это было подобно разорвавшейся бомбе. Обнаруживается, что у Маркса есть совсем другой критерий оценки экономических и социальных систем, кроме тех, которые описаны в «Капитале». Речь идет об отчуждении личности, о новом понимании свободы, не просто формальной свободы индивидуума, а свободы реализации своих человеческих и творческих возможностей в той или иной общественной системе.

В Советском Союзе рукописи опубликовали - и ничего. Даже не включили в Собрание сочинений. Включили в сборник «Из ранних произведений». Во втором издании Собрания сочинений «Парижские рукописи» все же вышли, но почему-то не в первых томах, как следовало бы по хронологии, а в одном из последних томов.

Напротив, на Западе начинается дискуссия. Одним из первых выступает социолог из Франкфурта Герберт Маркузе. Он работает во Франкфуртском институте социальных исследований, коллектив которого увлекался работами Зигмунда Фрейда.

Надо сказать, что ученикам Фрейда сильно не повезло со страной, где родились. И особенно не повезло с происхождением: они почти все были немецкими евреями. Выходцы из немецкой мелкобуржуазной среды, они изначально были склонны к критике системы, восприимчивы к новым идеям. Марксизм и фрейдизм были двумя теориями, захватившими воображение радикальной интеллигенции. Даже ученик весьма консервативного экзистенциалиста Мартина Хайдеггера, Герберт Маркузе, перешел к марксофрейдистам.

В Австрии тоже фрейдизм и марксизм были чрезвычайно популярны в среде еврейской интеллигенции. Здесь сказалась и атмосфера Вены начала XX века. Это был космополитический город, но в очень большой степени еврейский город. Культура Вены делалась очень в значительной степени именно евреями. В Германии мы тоже можем видеть заметную роль еврейской интеллигенции в левой среде 1920-х годов, хотя такого значения, как в Вене, еврейская среда здесь уже не имела: Бертольт Брехт, например, был вполне чистокровным немцем.

Так или иначе, нетрудно догадаться, что фрейдизм, как «еврейская» теория, должен был оказаться под запретом в гитлеровском Третьем рейхе. Франкфуртский институт должен был перебраться в Америку. Уже в 1932 году институт в полном составе сразу переехал в Нью-Йорк. «Франкфуртцы» создали в Нью-Йорке Новую школу социальных наук, которая действует до сих пор.

Это была попытка привить в Америке определенные европейские стандарты гуманитарного образования, более широкий подход, меньший акцент на специализацию. В США если человек специалист по русской литературе, то скорее всего Шекспира он не читал. Франкфуртская школа приехала в Америку не просто как группа марксистов, но еще и как представители европейской традиции в образовании. Поэтому они оказали столь сильное влияние на следующее поколение интеллектуалов в Америке. Они многих учили, они формировали новую базу образования, задавали стандарты, которые отличались от традиционных. Среди учеников Маркузе, например, была, небезызвестная Анджела Дэвис, впоследствии ставшая самым популярным из лидеров американской компартии. Современному поколению молодых людей имя Анджелы Дэвис скорее всего ничего не говорит. Но те, кто жил в СССР в начале 1970-х, несомненно, помнят лозунг «Свободу Анджеле Дэвис!». Эта темнокожая интеллектуалка, коммунистка была брошена в тюрьму по ложным обвинениям. Пока она сидела за решеткой, советских граждан выводили на митинги протеста. Правда, вскоре после освобождения она покинула компартию. Для радикальных молодых людей в Америке 1960-х годов имя Анджелы Дэвис тоже много значило.