Ладога - Григорьева Ольга - Страница 34
- Предыдущая
- 34/130
- Следующая
Чужак появился неожиданно, будто из-под земли вырос. За его спиной болталась большая сума из мягкой кожи, за поясом торчал потертый, но вполне вместительный кошель. Лис, завидя его, заинтересовался:
– Что там?
Ведун вытащил кошель, подал Лису. Меня тоже интерес разобрал, потянулся через его плечо, различил в темной утробе кошеля золотой кругляшок. Монета какая-то… Может, диргема…
– И этот хлам за три куны?! – Лиса затрясло от возмущения, но поддеть Чужака не посмел, а лишь, побагровев от злости, резко развернулся и чуть не сшиб крепкого мужика в нарядной срачице с вышитой синим шелком подоплекой и ластовками. Видал я уже где-то этого мужика… Вроде когда по площади бродили, он все время на глаза попадался. Словно выслеживал кого. Хотя кому нужны бедные, потрепанные пришельцы с дальних болот? Намаялся, видать, с духоты да тесноты, вот и лезет в голову всякая дурь. Да и от порошка чужаковского еще не отошел…
А все же занятно – как же вышло, что нюхали мы тот порошок на краю пустоши, а очнулись в Пчеве? Да еще и один сон на всех видели? Неужто впрямь был Змей? А скорей всего, одурманил нас Чужак и провел к городищу тайной тропкой, одуревших да ничего не помнящих… Ведун же…
– Чего рот раззявил?! – огрызнулся на мужичка Лис, и тот, удивительно покорно посторонившись, прошептал:
– Прости, коли обидел…
– Не прощу! – Лис разошелся не на шутку, азартные блики запрыгали в веселых глазах. Я напрягся было в предчувствии ссоры, но странный мужик торопливо отвернулся и почти побежал прочь от нас.
– Чего это он? – удивился Лис.
– Достал ты его, – ответил брату Медведь и забурчал: – Пожрать бы и поспать, вот где только?
– Любой хозяин рад будет гостя принять да хлеба-соли ему поднести, – гордо заявил Лис. – Хлеб-соль разбойника побеждает, иль забыл?
Любой-то любой, но после торговой площади не хотелось на люди лезть, на назойливые вопросы отвечать…
– Я узнавал. – Чужак подбросил на плече новую сумку. – Есть тут двое, корчмарями себя кличут, – всех привечают и вопросов не задают. Только за приют и еду денег требуют.
У Лиса глаза округлились, Бегун рот приоткрыл, уставился на Чужака, неверяще охнул:
– С гостя плату.
Другой бы подобное сказал – я не поверил бы, но Чужак шутить не станет. Знать, в больших печищах свои порядки, до нас еще не дошедшие…
– Пошли, – решил я.
Длинный, сложенный из добротных бревен домина, к которому привел Чужак, сильно отличался от своих малорослых соседей. Красуясь, он выставлял напоказ искусную резьбу, облепившую двери, наличники и дощатую крышу. Затянутые промасленной холстиной окна громоздились сразу на двух этажах, что было для меня в новинку. У отца тоже был редкий дом с медушею, помостом, двумя горницами и повалушей, но самый верх в нем, под крышей, служил зимним пристанищем для озябших птиц да любимым местом мышей и крыс.
Никому не приходило в голову прорубить там окна и приспособить верхний этаж для жилья. А тут приспособили. Жаден хозяин до гостей оказался…
– Иль до денег… – медово прошептал мне на ухо Лис.
На крыльце на нас налетел светловолосый здоровяк в зипуне и широких штанах из зуфи. Опытным взглядом распознав в нас пришлых, он, дружелюбно оскалившись, заявил:
– Гостей больше не беру. Сейчас люду тьма понаехала, аж изба ломится. Ступайте другого приюта поищите.
Я всмотрелся в круглое безусое лицо – неужто не совестно гостям отказывать, но здоровяк встретил мой взгляд и бровью не повел. Наоборот, еще больше напыжился, будто не корчмарь он, никому не ведомый, а боярин нарочитый!
Несолоно хлебавши мы двинулись на задворки Пчевы, где, как ведун обещал, стояла еще одна изба «для всех».
Чем дальше уходили от торговой площади, тем ниже становились домишки, будто врастали в землю, ютясь впритирку к реке да соперничая друг с другом убогостью земляных крыш.
Корчму нашли на окраине, у самого тына. Это была, пожалуй, не изба, а несколько курных домов, удачно прилепившихся друг к другу. Разобрать, где горница, а где хлев или сеновал, было вовсе невозможно.
– Да тут входов больше, чем клетей! – искренне возмутился Лис.
Будто испугавшись его возгласа, за углом ближайшей хибары что-то шевельнулось. Показалось – спрятался там человек да следит за нами. Стараясь не спугнуть соглядатая, я до боли скосил глаза и успел ухватить взглядом знакомое лицо трусливого мужика с площади.
«Что ему от нас надо?» – удивился, но окликнуть не успел. Заходясь в воплях, в избе горестно закричала женщина. Бегун, дрогнув, заозирался, а Чужак, наоборот, словно окаменел в напряженной неловкой позе.
– Где это? – загудел Медведь.
– Там. – Посох ведуна прочертил по земле прямую линию и приподнялся, указуя на хлипкий дощатый прирубок.
– Может, глянем? – Бегун чуть не плясал, в нетерпении перебирая ногами. Я иногда думал, не присушил ли его какой неведомый знахарь на всех девок сразу? Уж больно он дурел от одного только бабьего голоса.
– Нечего глядеть. Не твоя девка орет, так и не лезь.
– Верно, – поддержал меня Лис, – а то ты уж одной бабе так помог, что еле ноги унесли.
– Сколько о том вспоминать можно?! – разозлился Бегун, и в это время женщина снова закричала. На сей раз не жалобно, а жутко, дико, словно смерть почуяла.
Нет, попусту так орать никто не станет, так кричат лишь когда последнюю муку терпят… Я пошел на голос. Сзади грузно затопал Медведь.
– Стой, где стоял! – прикрикнул я на него. – Хватит и того, что я не в свое дело сунулся.
Когда подошел поближе к прирубку, женщина уже не кричала, зато сопение и злые мужские голоса резали слух чужим четким выговором. Коли перестала девка орать, может, и заходить не стоит?
За дверью тонко свистнуло. Никак плеть, коей нерадивых кобыл хлещут?! Что ж за изуверы такие – бабу плетью охаживать? Этак и убить недолго… Я решительно распахнул дверь. Вовремя…
Двое высоких мужиков, в богато отделанной одежде и высоких, отороченных соболем шапках, безжалостно лупили кнутом лежащую на соломе женщину. Один, краснорожий, одутловатый, держал ее за руки, не давая перевернуться на спину, а другой, оскалив в усмешке крепкие лошадиные зубы, злобно и отрывисто ругался, опуская жесткий кнут на спину несчастной. Коротко остриженные каштановые волосы женщины слиплись от пота, свалялись на затылке неряшливыми клочьями. Драная исподница пропиталась кровью, а сквозь прорехи проглядывало белое молодое тело. Мужики вскинули на меня затуманенные похотью и злобой глаза. Одежда на них была наша, славянская, а вот рожи – варяжские. Как и говор…
– Пошел отсюда! – Узколицый замахнулся на меня кнутом – едва отпрыгнуть успел от рубящего удара. Сидящий на руках женщины здоровяк загоготал и чуть ослабил хватку. Воспользовавшись этим, она подняла голову. Из-под слипшихся, забрызганных кровью волос на меня, безмолвно умоляя, устремились карие, лихорадочно блестящие глаза. Те самые, которым рассказывал в детстве свои маленькие мальчишеские печали, те, которые видел на Болотняке, те, что всегда понимали и прощали… Глаза моей матери… Могло ли быть такое? Лежала на полу моя единственная, давно потерянная любовь, истекала кровью под варяжским кнутом…
Тощий уже заносил руку для следующего удара, а я все не мог оторваться от этих умоляющих глаз. С места сдвинуться не мог! Молча, точно обреченный, смотрел на опускающийся кожаный хлыст варяга. Молил богов остановить страшное. Услышали меня – замер кнут на полпути. Звонко щелкнув, оплел посох невесть откуда возникшего за моей спиной Чужака. Не пытаясь разобраться, кто прав, кто виноват, ведун быстро рванул посох на себя, и кнут, словно возжелав переменить хозяина, вывернулся из рук узколицего и прыгнул, рукоятью вперед, к Чужаку. Тот ловко ухватил добычу и, для острастки, громко прищелкнул ею о перемет. Ловок!
Оставшись без плети, узколицый попятился. Краснорожий здоровяк прикрыл приятеля могучим торсом. Руки женщины освободились, и она, проворно откатившись подальше, забилась в солому так, что видны были в полутьме лишь ослепившие меня глаза. Бугрясь могучими мускулами, тяжелая туша краснорожего безбоязненно перла на Чужака. В массивном кулаке блестело лезвие тяжелого варяжского ножа. Меня пот прошиб. Что тонкий да хилый ведун супротив этакой глыбы? Это тебе не оборотни – разговоры не помогут… Бежать надо! Да Чужак, видать, свои силы получше меня знал. Я так и не смог понять, как он заставил тонкое кнутовище изогнуться и, описав плавный полукруг, с лету опустить полоску сыромятной кожи на багровую щеку здоровяка. Проступили капли крови, варяг взревел, как раненый бык, но не отступил.
- Предыдущая
- 34/130
- Следующая
