Революционное самоубийство - Ньютон Хьюи Перси - Страница 29

В конечном счете, опыт с Долорес укрепил мое убеждение в том, что требования, которые любящие люди выставляют друг другу, могут изуродовать и разрушить их взаимоотношения. И уже неважно, насколько сильна любовь, потому что характерные для нашего общества ценности, будто специально, оказывают дополнительное и к тому невыносимое давление на союз любящих людей. Брак и семья не свободны от противоречий, что делает эти институты нежизнеспособными.

Партия «Черная пантера» разрешила для себя эти противоречия, выработав альтернативную систему ценностей и свой уклад партийной жизни. Сплоченность группы и разделяемая всеми членами цель партии превращает нас в гармоничное и жизнеспособное образование, усилия которого направлены на уничтожение общественных условий, заставляющих людей страдать. Объединившись, мы уже не могли пойти на компромисс с системой; нас связывают близкие отношения и любовь, словно мы все — одна семья, и всех нас, несмотря на суровые обстоятельства, вдохновляет воля к жизни. Самосознание — это первый шаг к установлению контроля над ситуацией. Как группа мы чувствуем себя свободными; мы знаем, что доставляет нам беспокойство, и мы не сидим сложа руки — мы действуем.

Буржуазные ценности определяют, какими должны быть семейные отношения в Америке, задают цели, к которым стремятся вступившие в брак. Угнетаемые и испытывающие нужду люди тоже пытаются достичь этих целей, но терпят неудачу по причине самих условий, созданных буржуазией. Вот в чем заключается дилемма. Нам нужна семья, ведь каждый человек, будь то мужчина или женщина, заслуживают душевную поддержку и участие, а также ощущение единства, которые дает семья. Чернокожие делают попытку реализовать установленные доминирующей культурой цели и терпят поражение, сами не зная почему.

И как же выйти из подобной ситуации? Остаться за пределами системы и жить в одиночку? Я обнаружил, что держаться в стороне — значит быть отчужденным и несчастным. Партия стала для нас семьей, сражающейся и полной жизненных сил семьей. Мы избавились от романтических выдумок о том, что нужно жениться и жить долго и счастливо после приобретения домика за белым забором. Мы сделали свой выбор: мы живем вместе ради общего дела, и одной командой мы боремся за наше существование и наши цели. Сейчас у нас есть близость, гармония и свобода, которые мы так долго искали.

Мы считаем, что чернокожие не обретут свободу до тех пор, пока мы не будем способны определять свою судьбу сами.

Тюрьма — довольно странное место для поиска свободы, но именно там я впервые обрел свою свободу. Случилось это в 1964 году, в Аламедской окружной тюрьме. Эта тюрьма находится на десятом этаже окружного суда, огромного здания белого цвета. Мы прозвали его «Моби Дик».[32] Когда меня несправедливо обвинили в нападении на Одела Ли, судья Дайден отправил меня в окружную тюрьму до вынесения окончательного приговора. Через некоторое время своим примерным поведением я заслужил определенные привилегии, в том числе и право свободно перемещаться по тюрьме. Условия, в которых нас держали, были не слишком хороши. Спустя несколько недель после моего прибытия в тюрьме разразилась голодовка: заключенные отказались есть крахмальную баланду и гороховый суп почти каждый раз. Я присоединился к участникам голодовки. Когда нам принесли надоевший суп, мы выплеснули содержимое мисок через решетки, прямо на стены, протестуя против того, что нас заперли в камерах.

Среди участников акции протеста я был единственным привилегированным заключенным. Поскольку я мог передвигаться между камерами, меня обвинили в организации всей голодовки. Действительно, я передал несколько записок из одной камеры в другую, но я не был зачинщиком голодовки, да и записки мало что значили для тюремной администрации. Дело было в другом. Считается, что привилегированные заключенные должны во всем сотрудничать с Истеблишментом. Я не оправдал этих ожиданий, поэтому мне пришили ярлык подстрекателя и посадили в карцер, или «душегубку», как называют ее чернокожие заключенные.

Мне было двадцать два года. Я уже сидел в тюрьме по самым разным поводам, в большинстве случаев — за кражи со взломом и мелкое воровство. Родители были по горло сыты мною и моим поведением, так что я мог рассчитывать лишь на Сонни-мэна. Мне нужно было, чтобы он приезжал из Лос-Анджелеса или откуда-нибудь еще и вносил за меня залог. Памятуя о том, что меня «отдали» ему в детстве, он приезжал, когда мог. Правда, порой я был не в силах его отыскать. В любом случае, я был не новичком в тюрьме, попав туда в 1964 году, хотя раньше я никогда не сидел в одиночной камере.

Тюрьма была поделена на четыре части: главная линия, отдельные камеры, изоляторы и одиночки — эти самые «душегубки». Находясь в тюрьме, можно еще раз попасть в тюрьму, но оказаться в «душегубке» значило дойти до последнего предела мира. В 1964 году таких камер в Аламедской окружной тюрьме было две, каждая по четыре с половиной фута шириной, шесть футов длиной и десять футов высотой. Пол камеры был покрыт темно-красной резиновой плиткой, стены были черного цвета. Если бы охранники захотели, они могли бы включить в камере свет. Но меня постоянно держали в темноте и к тому же обнаженным. Лишение одежды было частью наказания, вот почему «душегубку» еще называли камерой для стриптиза. Иногда заключенному из соседней камеры выдавали одеяло, однако я никогда не удостаивался подобной чести. Временами соседу давали туалетную бумагу (норма была два куска), он клянчил еще, но ему отказывали, потому что и это было частью наказания. В «душегубке» не было ни койки, ни раковины, ни туалета — ничего, лишь голый пол, голые стены, прочная стальная дверь и круглое отверстие в центре пола четыре дюйма диаметром и шесть дюймов глубиной, предназначенное для естественных нужд заключенного.

Полгаллона воды,[33] налитой в картонную коробку из-под молока, выделяли мне на неделю. Дважды в день и всегда по вечерам охранники приносили маленькую чашку холодной гороховой похлебки, прямо из консервной банки. Иногда днем они приносили «фруктовую булку» — пирожок из вареных овощей, скатанных в небольшой шарик. Я впервые попал в «душегубку» и хотел есть, хотел сохранить здоровье, но очень скоро до меня дошло, что кормежка была не чем иным, как еще одним издевательством, ведь если я ел, то должен был испражняться. Ночью в камеру не проникало ни одного лучика света. Я даже не мог отыскать отверстия в полу, когда в этом возникала неотложная необходимость. Доходя до полного отчаяния, я искал отверстие на ощупь, и каждый раз моя рука ощущала накопившиеся там фекалии. Я напоминал себе слепого крота, тыкающегося носом во все стороны в поисках солнечного света. Как я ненавидел эти мгновения, когда мои пальцы нащупывали отхожую дыру! Через несколько дней углубление в полу заполнялось до отказа и его содержимое переливалось через край, так что мне приходилось лежать в собственном дерьме. Раз или два в неделю охранники приносили в камеру шланг и промывали отверстие. На некоторое время после «уборки» в камере сохранялся свежий воздух, и я мог вдохнуть полной грудью. Мне сказали, что не пройдет и пары недель, как я сломаюсь. Большинство попавших в «душегубку» не выдерживало. Проведя в такой камере два-три дня, заключенные начинали кричать и молить о том, чтобы кто-нибудь пришел и забрал их оттуда. В камеру приходил начальник и говорил страдальцу: «Мы вовсе не хотим держать тебя здесь. Выходи и веди себя, как положено, и не будь таким самонадеянным. Мы будем обходиться с тобой по справедливости. Пути здесь широкие». По правде говоря, по истечении двух-трех дней я и сам был в плохой форме. Почему я не сломался, ума не приложу. Возможно, из-за упрямства. Я не хотел умолять о пощаде. Естественно, мое сопротивление не имело тогда отношения к какой-нибудь идеологии или программе. Это придет позже. В любом случае, я не закричал и не стал унижаться. Я познавал секреты выживания.