Космология радости - Уотс Алан - Страница 8

Ниже я не пытаюсь сделать научный доклад о воздействии психоделиков, указывая дозировку, время и место приема, физические симптомы и тому подобные сведения. Имеются тысячи подобных отчетов, но мне кажется, что, в виду нашего весьма поверхностного знания мозга, они имеют довольно ограниченную область применения. С таким же успехом можно попытаться понять книгу, растворив ее в кислоте и проанализировав химические свойства полученного раствора.

Я ставил своей целью создать общее впечатление о новом мире сознания, который открывают перед нами эти вещества. — не верю, что этот мир является галлюцинацией или же беспрецедентным откровением истины. Возможно, когда в мозгу и органах чувств прекращаются процессы подавления, мы видим мир именно таким, каким он предстает перед нами под воздействием психоделиков. Поскольку мы не привыкли к такому видению мира, мы склонны неправильно его интерпретировать. Наши первые оценки могут быть столь же далекими от истины, как и впечатления путешественника по незнакомой стране или астронома, который впервые направил свой телескоп на галактики за пределами нашей.

Я написал это эссе так, будто переживание произошло в один день и в одном месте, однако фактически это сводный обзор нескольких переживаний. За исключением тех мест, где я описываю видения при закрытых глазах, — это всегда оговорено в тексте — ни одно из моих переживаний нельзя назвать галлюцинацией. Они являются принципиально иными способами видения, интерпретации и построением взаимоотношений с людьми и событиями в мире “общественной реальности”, которым для нужд моего описания было выбрано сельское частное имение на Западном побережье Соединенных Штатов с садом, клумбами, служебными постройками во дворе и далекими горами — все в нем было таким, каким я его здесь описал, включая старый грузовичок с мусором в кузове.

Вещества, изменяющие сознание, в народе ассоциируются с необычными фантасмагорическими видениями, но у меня таковые наблюдались только при закрытых глазах. Между тем я должен признать, что в остальных случаях естественный мир наполнялся невиданным величием, становился столь красочным, важным, а иногда и смешным, что мне трудно найти подходящие слова для выражения этих качеств. Скорость мышления и ассоциаций увеличивалась столь значительно, что словам было трудно поспевать за потоком идей, приходящих на ум. Отрывки, которые могут показаться читателю обычными философскими рассуждениями, являются описаниями того, что тогда было в высшей степени несомненной реальностью. Об образах, появляющихся перед закрытыми глазами, можно сказать также, что это были не просто порождения воображения, а структуры и видения, столь яркие и независимые, что их физическое присутствие казалось несомненным. Однако эти видения показались мне менее интересными, нежели необычные ракурсы естественного мира и необычайная скорость ассоциативного мышления. Именно об этих явлениях в первую очередь и пойдет речь в эссе, которое я предлагаю вашему вниманию.

1970

Начать с того, что в этом мире совсем не такое время. Здесь это время биологического ритма, а не часов и всего того, что идет вместе с часами. Никакой спешки. Наше чувство времени в высшей степени субъективно и тем самым зависит от качества нашего внимания, от нашего интереса или равнодушия, а также от следования шаблонам, целям и ограничениям. Здесь же настоящее самодостаточно, хотя это и не статическое настоящее. Это танцующее настоящее — развитие структуры, которая не имеет конечной цели в будущем, а сама является своим смыслом. Она нарастает и убывает одновременно, и семечко в ней является в той же мере целью, что и цветок. Поэтому у наблюдателя хватает времени, чтобы рассмотреть каждый аспект движения с бесконечным разнообразием выразительных деталей. Обычно мы не столько смотрим на вещи, сколько упускаем их из виду. Глаза видят типы и классы: цветок, лист, камень, птицу, огонь — то есть не сами вещи, а их ментальные образы — грубые очертания, которые всегда окрашены в блеклые тона и кажутся тусклыми, запылившимися.

Однако здесь видение глубины света и структуры распускающейся почки длится нескончаемо долго. Здесь достаточно времени, чтобы увидеть все — чтобы охватить сознанием изощренный узор жилок и капилляров, чтобы проникать все глубже и глубже в фактуру зеленого цвета, который в действительности совсем не зеленый, а охватывает целый спектр оттенков, дающих вместе зеленый: это и пурпурный, и золотистый, и ярко отсвечивающий изумруд, и солнечно-бирюзовый океан. — не могу сказать, где заканчивается форма и начинается цвет. Почка раскрывается и молодые листья появляются из нее с жестом, который крайне красноречив, но не говорит ничего, кроме “Так!” И почему-то этого оказывается вполне достаточно, чтобы все было яснее ясного. Смысл прозрачен так же, как прозрачны цвет и фактура — не столько для света, падающего на поверхность сверху, сколько для света, присутствующего внутри самого цвета и фактуры. Там он, разумеется, и пребывает, ибо свет — это неразделимая тройственность солнца, объекта и глаза, а химия цветка и есть его цвет, его свет.

Но в то же время цвет и свет являются дарами глаза листку и солнцу. Прозрачность — это свойство глазного яблока, спроецированное во внешний мир как прозрачность пространства; это интерпретация кванта энергии в терминах студенистых волокон мозга. — начинаю чувствовать, что мир одновременно внутри моей головы и вне нее, и эти двое, внутреннее и внешнее, включают или “охватывают” друг друга, как бесконечное число концентрических сфер. — необычайно ясно осознаю, что все ощущаемое мною является также моим телом — что свет, цвет, форма, звук и фактура представляют собой термины и свойства мозга, дарованные внешнему миру. — не смотрю на мир, я не встречаюсь с ним; я знаю его посредством постоянного преображения его в себя, так что все вокруг меня, весь объем пространства, не ощущается мною где-то там, а присутствует внутри меня.

Поначалу это непривычно. — не знаю точно, откуда приходят ко мне звуки. Видимое пространство, кажется, звучит ими, как барабан. Окружающие холмы откликаются звуками проехавшего грузовика; при этом звучание и цветные очертания холмов становятся одним действием. — использую это слово не случайно и вскоре прибегну к нему снова. Холмы движутся в своей тишине. Они значат что-то, потому что они преображены моим мозгом, а мозг — это орган смысла. Роща мамонтовых деревьев на склонах холмов выглядит как зеленый огонь, медно-золотистая выжженная солнцем трава вздымается до самого неба. Время так замедлилось, что, кажется, превратилось в вечность, и этот привкус вечности передается холмам — блестящим горам, которые, сдается мне, я помню с незапамятного прошлого. Они столь незнакомы мне, что выглядят загадочными, но в то же время не менее привычны, чем моя собственная рука. Таким образом, преображенный в сознание, во внутреннее электрическое свечение нервов, мир кажется загадочно призрачным, словно проявленным на цветной пленке, словно звучащим на коже барабана, словно наплывающим на меня — но не весом, а вибрациями, понимаемыми как вес. Твердость — это неврологическое изобретение, и я задаюсь вопросом, могут ли нервы быть твердыми для самих себя. Где мы начинаемся? Структура ли мозга создает структуру мира, или же мир порождает структуру мозга? Мир и мозг напоминают курицу и яйцо, перед и зад.

Физический мир — это вибрации, кванты, но вибрации чего? Для глаза это вибрации формы и цвета, для уха — звука, для носа — запаха, для пальцев — прикосновения. Однако все это различные языки для выражения одного и того же, различные качества чувствительности, различные измерения сознания. Кажется, что вопрос “Различными формами чего они являются?” не имеет смысла. Что есть свет для глаз, то есть звук для ушей. У меня возникает образ ощущений как полюсов, граней и измерений не одного и того же предмета, а друг друга; они замкнуты в кольцо взаимности. При пристальном рассмотрении форма становится цветом, который становится вибрацией, которая становится звуком, который становится запахом, а затем вкусом, прикосновением и снова формой. (Легко видеть, например, что форма листа есть его цвет. Вокруг листа нет пунктирного очертания; очертание — это грань, где поверхность одного цвета переходит в другую.) — вижу все эти чувственные измерения как круговой танец, как действия одной структуры, переходящие в действия другой. И эти действия парят в пространстве, у которого есть также другие измерения, которые мне хочется описать как оттенки эмоционального цвета, света или звука, — радостных или пугающих, восторженного золота или подавленного свинца. Они тоже образуют цепь соответствий, круговой спектр, поляризованный таким образом, что одно мы можем описать лишь в терминах другого.