Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл - Страница 42

Непристойность. Вернись к слову-талисману, ухватись за него покрепче. Крепко ухватись за слово, а потом доберись и до переживаний, скрывающихся за ним: это всегда было ее правилом, если она чувствовала, что соскальзывает в абстракцию. Каким же было ее переживание? Что произошло, пока она, сидя на лужайке в то субботнее утро, читала эту отвратительную книгу? Что именно настолько вывело ее из душевного равновесия, если год спустя она все еще роется в поисках корней этого переживания? Сможет ли она найти дорогу обратно?

Историю заговорщиков она знала еще до того, как начала читать эту книгу, знала, что через несколько дней после неудавшегося покушения на жизнь Гитлера их схватили, большую часть из них пытали и казнили. Она даже знала, так, в общих чертах, что убили их с дикой жестокостью, в чем Гитлер и его подручные были большими специалистами. Так что в книге ничто особо не должно было удивить ее.

Мыслями она возвращается к палачу (как там его звали?). В его глумлении над людьми, которым предстояло умереть через несколько мгновений, проявился порок, бесстыдная энергия, превысившая пределы его полномочий. Откуда проистекала эта энергия? Тогда, читая, она мысленно назвала ее сатанинской, но теперь, может быть, стоит отказаться от этого слова. Потому что эта энергия исходила в каком-то определенном смысле от самого Уэста. Ведь именно Уэст придумал эти издевательства (по-английски, не по-немецки), именно он вложил их в уста палача. Речь должна соответствовать персонажу — что в этом сатанинского? Она сама всегда так поступает.

Вернуться. Надо попробовать вернуться в Мельбурн, в то субботнее утро, когда она почувствовала (и она может в этом поклясться), что ее коснулись обжигающие кожистые крылья сатаны. Не обманулась ли она? „Я не хочу читать это, — сказала она себе и все же продолжала читать, не в силах оторваться. — Это дьявол толкает меня“. Но разве это объяснение?

Пол Уэст только выполнял свой писательский долг. В лице палача он показал ей еще одну из многообразных форм порочности человека. Образами жертв палача он напомнил ей о том, какими жалкими, дрожащими, какими двойственными существами мы являемся. Что в этом плохого?

Что она сказала? „Я не хочу читать это“. Но какое она имела право отказываться? Отказываться читать о том, что, и это совершенно определенно, уже знала раньше? Что в ней сопротивлялось, что отталкивало чашу ото рта? И почему она тем не менее испила ее — испила до дна, чтобы спустя год в своем выступлении заклеймить человека, который поднес эту чашу к ее губам?

Если бы на этой двери вместо крючка было зеркало и если бы заставить ее, сбросив всю одежду, встать перед этим зеркалом на колени, она, с ее обвисшими грудями и выпирающими костями таза, была бы очень похожа на женщин с известных, слишком хорошо известных фотографий, сделанных в Европе во время войны, на женщин, чей взгляд устремлен в ад, на тех женщин, которые, совершенно голые, стояли у края рва, куда в следующую минуту, в следующую секунду они упадут, мертвые или умирающие, с пулей в голове. Но те женщины в большинстве случаев не были такими старыми, как она, они были просто изможденными, измученными голодом и страхом. У нее было чувство общности с этими ее мертвыми сестрами, и с мужчинами тоже, которые погибли от рук палачей, с мужчинами, достаточно старыми и уродливыми, чтобы быть ее братьями. Ей не нравилось видеть своих сестер и братьев униженными, униженными тем способом, каким так легко унизить стариков, например заставив их раздеться догола, отобрав у них вставные челюсти, насмехаясь над их половыми органами. Если ее братья в тот день в Берлине должны были быть повешены, если им суждено было дергаться в петле, в то время как их лица наливались кровью, глаза вылезали из орбит, а языки вываливались изо рта, она не хочет видеть это. Сестринская скромность. „Отведи глаза свои“. Отведем глаза.

Позволь мне не смотреть! Такова была мольба, обращенная к Полу Уэсту (пусть тогда она и не была знакома с ним, он был для нее только именем на обложке). Не заставляй меня пройти через это! Но Пол Уэст не смягчился. Он заставил ее читать, взволновал ее так, что она стала читать. За это ей трудно простить его. За это она и преследовала его, проделав путь через моря, до самой Голландии.

В этом ли заключается истина? Сойдет ли это за объяснение?

И все же она делает то же самое, что делала раньше. Пока она не изменила свою точку зрения, она безо всяких угрызений совести тыкала людей носом в то, что творится, например, на бойнях. Если не сатана правит бал на бойнях, накрывая тенью своих крыльев животных, ноздри которых уже забиты запахом смерти и которых гонят, толкая палками, вниз, по наклонной доске, к человеку с ружьем или ножом, человеку, столь же безжалостному и столь же банальному (хотя она стала ощущать, что это слово тоже следует сдать в архив, оно отжило свое), как подручный Гитлера (который совершенствовал свои профессиональные навыки, помимо всего прочего, на скоте), — если не сатана правит бал на бойнях, то кто же? Она не хуже, чем Пол Уэст, умеет играть словами, находя то единственное, которое подействует на читателя, как удар током. Каждый из нас своего рода палач.

Так что же с ней случилось? Совершенно неожиданно она стала чопорной дамой. Теперь она не хочет смотреть на себя в зеркало, так как это наводит на мысль о смерти. Она предпочитает, чтобы все уродливое было завернуто во что-нибудь и спрятано в ящик. Старуха, поворачивающая стрелки часов вспять, к ирландско-католическому Мельбурну их детства. И на этом всё?

Вернись к переживанию. Взмах кожистых крыльев сатаны: что убедило ее в том, будто она ощутила его, этот взмах? И как долго еще сможет она занимать одну из двух кабинок в этой тесной, маленькой дамской уборной, прежде чем какая-нибудь особа не решит, что ее хватил удар, и из самых добрых побуждений не позовет швейцара, чтобы тот взломал замок?

Двадцатый век с рождения Христа, век сатаны, прошел, с ним покончено. Век сатаны, и ее век тоже. Если ей удастся переползти через линию финиша в новый век, она, конечно же, не будет чувствовать себя там как дома. А сатана начнет нащупывать для себя новые пути, изобретать новые уловки, приспосабливаться к этому новому времени. Он обустраивается в непривычных местах, например в Поле Уэсте, хорошем, как ей показалось, человеке, во всяком случае настолько хорошем, насколько может быть хорошим человек, пишущий романы, то есть, вероятно, не во всем хорошем, но стремящемся быть хорошим в некоем высшем смысле, иначе зачем писать? Вселяется и в женщин тоже. Как печеночный сосальщик, как острица: человек может жить и умереть, не зная, что давал приют поколениям глистов. В чьей печени, в чьих кишках сидел сатана в тот роковой день год назад, когда она, в этом нет сомнений, почувствовала его присутствие, — в Уэсте или в ней самой?

Старики, братья, повешенные. С брюками, свалившимися на лодыжки. Казненные. В Риме это выглядело бы иначе. В Риме из казни делали зрелище: тащили жертвы сквозь рычащую толпу к тому месту, где их сажали на кол, или сдирали с них кожу, или обмазывали смолой и поджигали. В сравнении с этим нацисты — просто дешевки, вооруженные пулеметами вояки, душившие своих жертв в газовых камерах и вешавшие их в подвалах. Так что же было такого немыслимого в смерти от рук нацистов, в чем нельзя упрекнуть Рим, если Рим прилагал все усилия к тому, чтобы обставить смерть с максимальной жестокостью, добавив к ней как можно больше боли? Обыденность этого гнусного подвала в Берлине, грязи, которая выглядит слишком реальной, современной, — вот что для нее непереносимо.

Это как стена, на которую она натыкается снова и снова. Она не хотела читать, но читала; над ней было совершено преступное насилие, но она сама способствовала этому преступлению. Меня заставили это сделать, думает она. Но ведь и она сама заставляла других!

Ей не следовало приезжать, ни в коем случае. Конференция — для обмена мыслями, по крайней мере так считается. Нельзя обмениваться мыслями, если сама их не понимаешь.