Месяц в Артеке - Киселев В. М. - Страница 18

• Предыдущая
• 18/22
• Следующая

— А тот, из «Школьных лет».

— Вот еще, с чего ты взял?

— Ты с ним три раза танцевала.

— Когда?!

— А на первом вечере… на Костровой, — торжествовал Алька. И голос у него срывался.

— Ты вел учет?

— Да, вел учет. Я сам подходил к тебе два раза, когда партнерами менялись. Разве ты не помнишь?

Молчание, — полное беспамятство. Пришлось незамедлительно менять содержание вопросника:

— Послушай, как ты умудрился тогда запомнить всех актеров-режиссеров? Ну, не тогда, а когда «Морозко» показали? Для своей рецензии? Тебе помог Марк Антонович?

— Вот еще, я сам!

— Феноменально!

— Правда? — ликовал Алька. — Я «Морозко» два раза видел еще до Артека…

Море шумело неласково, решило поштормить. А они читали стихи, и чужие, и свои. Алик творил все последние деньки, и стихи вышли у него отличные.

Потрясающе удачные строчки! Но по части луны и звезд Алька немного промахнулся. Небо с погасшими клочками туч напоминало пыльные верха павильона, где снимался бал, оно супилось и скучало. Светил на нем не различалось, оставалось их вообразить. Но вообще-то, в принципе, где-то всегда наблюдается небо в алмазах. Она тогда же подумала, каким нарисует Альку в первом же письме, которое отошлет ему из Москвы в Сальяны: певец в стане пионеров, воздетые кверху руки и разинутый до ушей рот, в горле будет виден звенящий колокольчик.

— Ты не обидишься на такое свое изображение?

— Нет, но пиши почаще.

Раза два она попыталась отвести душу, повспоминать Аликом про Ольгу. Но к ее попыткам Алик остался равнодушным. Только и было сказано — Что ж — Ольга… Ольга? «Тиха, печальна, молчалива…» Эх, Алька, Алька! Ровно ничегошеньки ты так и не узнал про нее!

Не едиными стихами жив человек — подступила пора ужинать. Они подошли к накату пены и бросили свои медяшки. Странное дело, в бурлящей кипени они и увидели, и услышали оба всплеска, сначала один, а затем и второй. Оставалось оттащить лежаки на штабель, и Алик отводом обе решетки. Они взяли друг друга за руки и дошагали рядом до первой узкой лесенки.

Зажигались торшеры, и в их подсветке аллеи и корпуса менялись, словно декорации. Море штормило в отдалении все глуше. И на последней лестнице она привстала будто вкопанная. Поймала себя на мимолетном, давнем. Как странна поднимается к «Фиалке» там же, где и в первый вечер по приезде. Бывают же в жизни такие совпадения! Только тогда ее вела наверх Наташа, а теперь за ней самой плетется Алька. Бесконечно грустный… И его можно понять.

Медленно отступала в темноту аллея кипарисов, последняя перед выходом на освещенную площадку. Секунды на решение… На признательность за все: за «идиота», за «ничего и не знал», за дружбу, за стихи… за пальцы.

— Постой! — приказала она, придержав Алькину ладонь. Нужно было закрыть глаза, и она зажмурилась. Повернулась к Алику вслепую и поцеловала, не чувствуя, куда, в губы, висок, шею или щеку. Но это и неважно, вряд ли что соображала. И дико сердце колотилось. Но убежать и не подумала, отвергла малодушие. К «Фиалке» вышла собранной. А вот Алик… Когда она обернулась, он все еще стоял, как статуя, в темноте аллеи…

Москвичи собирались для отъезда в «Горном». Оплывший Дантон, Галя, Раф, Иришка, — вокруг встречались лица, теперь уже знакомые. Но из «Полевой—Лесной» здесь была одна она. Если, конечно, не считать Альки.

Теперь она устроилась в «Икарусе», а он стоял под ее окном, оставался в отряде еще на сутки. И все происходящей ощущалось вдвое острее, потому что провожающих здесь толпилось множество: казалось, что и «горняки», и москвичи смотрят лишь на них двоих. Хотя на самом деле каждого поглощал собственный отъезд. И на Альку никто не обращал особого внимания.

Перед ее посадкой он извлек из-за ворота багровый «львиный зев». И передал ей. Сказал, что хотел сорвать сначала розу, но у розы все-таки шипы. И розу… стало жалко. Она подняла «зев» к окну и стала постукивать по стеклу соцветьями. Еле-еле слышно. Но Алька и без того смотрел на «зев» не отрываясь.

Дословно помнилось все, что написали ей в дневник перед разъездом слетовцы.

Здесь всё, весь месяц, и на первое место выведен Артек. После, разумеется, упомянут Марик, не забыта форма и, наконец, дружба. Чепуха, какие там места, все — одно целое. Алик написал свое напутствие тоже шестого августа, кое-что с намеком: «Вот и конец. Завтра мы разъезжаемся. Вряд ли когда-нибудь встретимся. Хочется, чтоб у всех остались в памяти эти дни. Чтобы пребывание здесь оставило самое светлое, самое заветное, чтобы сохранились самые сокровенные воспоминания». Далее следовали пляжные стихи в несколько облегченном виде:

Самое заветное и сокровенное — это, естественно, задержка при выходе из кипарисовой аллеи на освещенную площадку.

В Алькином дневнике остался ее ответ: «Почему ты думаешь, что мы не увидимся? Мы должны встретиться, мы обязательно встретимся».

Зримые строчки стали расплывчаты, она очнулась и посмотрела в окно: Алик сжался, опустив голову. Она ждала когда же он снова посмотрит на свой цветок, решила, что «зев» засушит в артековском дневнике, рядом со стихами. В чемодане, кроме дневника, покоились и другие драгоценности: диплом и снимок у знамени, еще слетовский спецвыпуск «Пионерской правды». Он вышел к отъезду, как по заказу, пятого числа; первую страницу газеты расчлени десять квадратов, в одном из них поместили двустишие: «Кто сдружился в Артеке, тот сдружился навеки», в других — фотоснимки, а в последнем — ее заставку, хороводную игру. И еще три рисунка дали в конце номера. Взяла с собою: и большой рулон, двенадцать плакатов, оставшихся под конец бесхозными в пресс-центре.

Она своего дождалась: Алька опомнился, вскинул голову, увидел «зев» и тут же отвернулся, уставился на Аю-Даг.

«Икарус» покатил, обогнул поверху незастроенную впадину, миновал стадион, за ним «плато рыданий и стенаний», повернул на развилке и, рыча, яростно понесся в гору. Гарь от ревущих выхлопов голубоватой завесью всклубилась позади и задернула шоссе, море зелени, корпуса, горбатую скалищу.

И еще — детство.

• Предыдущая
• 18/22
• Следующая