Моя чужая дочь - Хайес Саманта - Страница 44

• Предыдущая
• 44/79
• Следующая

— В первый раз покупаете? — уточнил Ламли.

— Да! Я покупаю пирог, а Наташа спит в машине.

— А на самом деле вашего ребенка в машине уже не было, а вы во второй раз расплачивались за покупку.

— Да.

Как я себя ненавидела. Хотела ведь сообщить кассирше о том, что у меня украли ребенка. Она бы сразу позвонила в полицию… Но я ей ничего не сказала. Это была моя первая ошибка.

— Откуда такая путаница в голове, как по-вашему, миссис Варни? Вы купили пирог — в первый раз, — подошли к машине и увидели, что дочь исчезла. Что же заставило вас подумать, будто ребенок по-прежнему спит в машине, пока вы во второй раз покупаете пирог?

Я сглотнула слюну. Закашлялась. Констебль Миранда пододвинула чашку, но чай был ледяной, и я не стала пить.

— Не знаю, — просипела я наконец. — Я очень устала. Всю ночь не спала. В голове был туман.

— А почему вы не спали всю ночь? — Ламли откинулся на спинку стула, тот жалобно заскрипел. Детективу, должно быть, приходилось покупать одежду очень больших размеров в специализированных магазинах.

— Наташа плакала, я не могла ее успокоить.

«Неужели предчувствовала, что с ней назавтра случится? Может, поэтому и заходилась в крике?»

— Такое часто бывало? Она вообще плохо спала или та ночь скорее исключение?

— Почему… спала?

— Потому что речь идет о том периоде, когда ваша дочь пропала. Ничего иного я не имел в виду. Итак — она хорошо спала?

Я кивнула, а Ламли с помощником вдруг принялись что-то бешено строчить в блокнотах. Бросив взгляд на коллегу, Ламли снова обратился ко мне:

— Миссис Варни, согласно отчету патронажной сестры, с ноября, когда родилась ваша дочь, вы звонили или вызывали сестру тридцать семь раз и в основном жаловались на то, что у ребенка проблемы со сном и он часто плачет. Наташа часто плакала, миссис Варни? Она ведь была совсем крошкой. Новорожденным младенцем. Все младенцы плачут.

«Не была! Она и сейчас совсем крошка!» — завопила я беззвучно.

— Вам случалось когда-нибудь причинить вред дочери за то, что она долго плачет или не засыпает?

Я уставилась на Ламли ледяным взглядом. Ну нет. Этот номер у них не пройдет. Моего ребенка украли!

— К примеру, трясли ее или зажимали ей рот? Быть может, накрывали подушкой лицо на пару секунд, чтобы немного отдохнуть от ее плача, а однажды самую капельку переусердствовали? — Ламли лег грудью на стол, дохнул на меня запахом кофе. — Так все и было, миссис Варни?

Собравшись с силами, которых, если честно, почти не осталось, я тоже подалась вперед, нос к носу с Ламли.

— Я не убивала свою дочь, если вы на это намекаете, инспектор. А беседую с вами вот так спокойно, вместо того чтобы закатить истерику, только потому, что у меня нет желания даже просто дышать. Если бы вы знали, какой это труд — заставлять себя жить, вы забрали бы свои слова обратно. А если бы вы были способны на сострадание, то позволили бы мне уйти домой, к мужу, оплакивать своего ребенка.

Но Ламли был беспощаден.

— Оплакивать, миссис Варни? А не рановато ли? Мы не должны терять надежды найти Наташу живой и невредимой. Ваши собственные слова, между прочим. Не вы ли говорили, что живы только благодаря надежде?

— Я имела в виду…

— Беседа с миссис Черил Варни закончена в четырнадцать часов семнадцать минут. — Поднявшись, Ламли навис надо мной свинцовой тучей. — Можете идти. Благодарим за содействие. И не сомневайтесь, если узнаем хоть что-нибудь о ребенке, мы с вами свяжемся.

Мужчины ушли, а констебль Миранда проводила меня до приемной, где мне пообещали дать машину и отвезти домой. Через полтора часа, так ничего и не дождавшись, я вызвала такси. Вернулась домой и заснула.

Спустя два дня Ламли возник у меня на пороге в шесть часов утра — с тремя офицерами полиции и ордером на обыск. На протяжении двенадцати часов я наблюдала, как они просеивали содержимое ящиков и шкафчиков, разбирали мебель, выуживали откуда-то давно потерянные вещи, возились на чердаке, копались в старых фотографиях и книгах, любовались моим нижним бельем и поразительно долго распихивали по мешкам всякие мелочи из комнаты Наташи.

Затем они вышли в сад. Я заварила себе чаю, устроилась за столом на кухне и смотрела, как они гигантскими жуками ползают по неухоженному клочку земли перед домом. Помню, их здорово взбудоражила единственная находка — останков нашего давно усопшего кота. Больше ничего стоящего они не выкопали.

— А как твой папа посмотрит на то, что его внук станет христианином? — спрашиваю я у Сары.

Она печально отмахивается: к этому времени отец, обрушив на нее всю свою ярость, вышвырнет из дома, так что о крестинах и не узнает. А она непременно хочет крестить ребенка, из любви к его английскому отцу, Джонатану. Он учится в одной школе с Сарой, только классом старше. На самом деле его по-другому зовут, как и Сара — не настоящее имя девочки. Она признается, что любит ко мне приходить, потому что со мной ей спокойно и только здесь она чувствует себя в безопасности.

— А настоящее имя ребенка ты мне хотя бы скажешь?

— Конечно. — Она хрустит вафельной трубочкой моего приготовления, крошки сыплются на ее животик.

Мне немножко обидно и грустно: вот уже шесть или семь недель, как мы знакомы, а девочка так и не назвала своего настоящего имени. Она боится, что я выдам ее отцу, но ведь он так или иначе все узнает, когда дочь явится в дом с младенцем.

— Может, как-нибудь приведешь и Джонатана? Буду рада с ним познакомиться.

Сара смущенно опускает глаза. Хрустит трубочкой.

Мы болтаем еще часа два, смотрим телевизор. Потом я приношу из гостевой комнаты старые фотографии и мы вместе их разглядываем. Я придвигаюсь поближе к девочке, обнимаю. Лопатки у нее торчат, и плечи — кожа да кости. Я подсовываю ей блюдо с трубочками. Не дай бог, малышу не хватит питания. Ей ведь совсем скоро рожать. Одну коробку со снимками я оставила наверху. Там только фото Наташи.

— Это мы с Энди в отпуске. Ну и видок у меня тут!

— Энди был твоим мужем?

— Да. Мы развелись. Давно.

— У тебя был муж — и ты разрешила ему уйти?! — Сара вскидывает голову. Глаза у нее круглые-круглые, а на губах вафельные крошки. Она прелестна, и ее малыш, я знаю, тоже будет очень красивым.

— У нас было тяжелое время, — объясняю я. — И серьезные проблемы. К сожалению, неразрешимые.

Я не делюсь с Сарой воспоминаниями о том, как Энди превратился в мешок дерьма, в неврастеника, истекающего ненавистью; как он изрыгал проклятия, бросался на меня с кулаками, уродовал мою одежду и кромсал волосы, пока я спала.

Я избавляю Сару от рассказа о том, как Энди покопался в моей машине — и я едва не отправилась на тот свет, врезавшись в дорожное ограждение, или как он пытался отравить меня скипидаром. Вряд ли девочка способна осознать мощь злобы Энди, такую колоссальную мощь, что я кожей ощущала ее накал, даже когда мужа не было дома. Злоба отравляла его, как гнойная инфекция, а он упорно отказывался вскрыть нарыв. В исчезновении Наташи он винил меня и только меня.

— У нас с Джонатаном не будет никаких проблем. Мы любим друг друга.

Сара подставляет ступни теплу электрокамина, шевелит пальцами. Сегодня на ней сари — идеальный вариант, чтобы скрыть фигуру, — и забавные зеленые носки с вывязанными пальчиками. Ее малыш прячется под изумрудными и густо-красными складками расшитого золотом сари. На лице Сары ни намека на косметику, кожа бархатная, густые волосы так и сияют. В конце беременности женщины всегда прекрасны. Боже, как я жду появления ее ребенка.

— Погадай еще по ладони. — Сара со смехом прижимается ко мне. — Где линии ребенка?

Она пахнет кардамоном, тмином, корицей. Я вдыхаю пряные ароматы, будто склонившись над экзотическим блюдом.

Потом беру ее руку, всматриваюсь в темные борозды на желтоватой коже.

— Вот он, видишь, — твой малыш. — Как всегда, я не говорю ни о том, что линия рваная, ни о линиях других ее детей.

• Предыдущая
• 44/79
• Следующая