Лекарство от любви – любовь - Егорова Ольга И. - Страница 30
- Предыдущая
- 30/68
- Следующая
– А я подумала – любовница, – разозлившись на себя окончательно, выдала Кристина. И, чтобы поставить наконец точку в этой непонятной истории, полюбопытствовала: – И чего мы с вами вообще здесь стоим?
– И правда, – живо откликнулся он. – Может быть, если у вас есть время, посидим где-нибудь? Здесь неподалеку есть одно маленькое, очень уютное кафе. Там варят настоящий, очень вкусный кофе. Я хотел бы вас угостить…
– Что-о? – пропела она в ответ, взметнув брови.
Точка, так смело ею только что поставленная, неожиданно превращалась в многоточие. Вот такая вот нехитрая грамматика… Знак вопроса уже вырисовывался где-то вдали. А через несколько минут они уже сидели в маленьком и уютном кафе, за столиком, старомодно накрытым ажурной белой скатертью.
Кафе называлось «Ретро». В кафе играла музыка. Чья-то неугомонная скрипка создавала ностальгическую атмосферу горько-сладких воспоминаний о прошлом. Чайковский, серенада для струнного оркестра. Сочинение сорок восемь. В воздухе витали запахи, вполне мирно сосуществуя друг с другом. Пахло красным вином, пролившимся на белоснежную скатерть за столиком неподалеку. Жареной картошкой, купающейся во фритюре на кухонной плите. Деревом, покрытым свежим лаком, шепотом влюбленных пар за столиками, кокетливыми улыбками официанток… Пахло снегом, который шел за окном, оставляя мир в меньшинстве, как сказал бы Бродский…
– Меня зовут Артем, – представился он, когда они уже сидели за столиком. Кристина облегченно вздохнула – теперь ей по крайней мере не придется мысленно называть его «мужиком», «мужиком в лохматой шапке», «мужиком в варежках» и так далее. Надо же, как все просто. Артем.
– А меня зовут Кристина.
– Я предлагаю сразу перейти на ты. Чтобы не возникало впоследствии неловких моментов.
И куда только подевалась его неуверенность, словно он снял ее с себя вместе с мохнатой лисьей шапкой и варежками, сдал в гардероб кафе, обменяв на тусклый алюминиевый жетончик. Сбросил, как сбрасывает кожу змея, как Василиса Прекрасная сбрасывала свою лягушачью шкуру и превращалась в обалденную принцессу…
В тот вечер это сравнение ее рассмешило. Мужик по имени Артем оказался весьма симпатичным нахалом. О каких последствиях он говорит?
– Хорошо, давай на ты, – сказала она, уже тогда поняв, что инициатива в разговоре всегда будет принадлежать ему. И снова, чуть позже, уже слегка захмелев от выпитого вина, она подумала о том, что он ей нравится. Кофе в тот вечер они почему-то заказывать не стали.
А вино было вкусным. Кристина пила его медленно, смакуя каждый глоток, и почти весь вечер молчала. Пакет с картошкой и «всяким луком» бугристой кучкой примостился на стульчике рядом. Время от времени Кристина бросала на него взгляды, вспоминала, что мать велела сварить суп, и равнодушно отворачивалась, понимая, что до кухонной плиты доберется сегодня не скоро.
Артем оказался художником. И не каким-нибудь простым художником, малюющим жалкие зарисовки из жизни городского парка прямо с натуры, с вычетом бесконечных карапузов, мамаш с колясками и потенциальных мамаш с животами – только пруд, только деревья рядом с прудом и деревья, отраженные в пруду. Артем был не простым, а известным художником. Не в масштабах вселенной и даже не в масштабах страны, но на городском уровне. Он просто назвал Кристине свою фамилию, и больше ничего говорить было не нужно. Живописью она не интересовалась никогда, но телевизор в доме имелся. Кристина использовала его в качестве фона, на котором производилась чистка ковров, надраивание полов, утюжка белья и все прочие прелести женской доли. То есть телевизор Кристина никогда не смотрела, она его только слушала, и фамилию художника – Гнедич – слышала неоднократно. И про выставки в Музее Радищева и в Доме национальных культур хоть и понаслышке, но знала.
Впрочем, ни слова о выставках в тот вечер он не произнес. Не заводил глаза надменно к потолку, небрежно уточняя: Гнедич. У него просто была такая манера разговора – периодически обращаясь к самому себе, называть себя по фамилии.
«Ну и дурак ты, Гнедич, подумал я тогда. Кретин узколобый…»
Об остальном Кристина сама догадалась. И даже о том, что зарабатывает художник Гнедич не слишком много, но и не слишком мало по меркам обычных людей. И о том, что все заработанное без остатка вкладывает в самое дорогое сердцу предприятие – в Светочку. В ее шубки, сапожки, сережки. Отсюда и лисья шапка, отсюда и образ несостоявшегося мужчины, по колено увязшего в дачном черноземе.
Вино в бокалах появлялось и исчезало снова. Лук, томящийся в безвоздушном полиэтиленовом пространстве, уже начинал потихоньку заявлять о себе, требуя свободы.
– Пахнет луком, – сказала тогда захмелевшая Кристина. – Пойдем отсюда.
Он согласно кивнул, подозвал официанта, расплатился. И они ушли из кафе, оставив там луковый запах вместе с пакетом… Кристина про него даже не вспомнила.
А потом они шли по улице. Кристина большей частью помалкивала, опиралась на его руку и тихонько слушала.
Она слушала его, смотрела в его глаза и слишком отчетливо понимала, что раньше в ее жизни и не было ничего.
Вообще ничего.
И это «вообще ничего» вместило в себя детство с разбитыми локтями и коленками, с детским садом и хороводами вокруг наряженной елки. Раннюю юность – отрочество, как сказал бы великий писатель, – с двойками по математике и пятерками по литературе, со стихами Бродского и Гумилева, с прозой Достоевского и Саши Соколова, с песнями ранних «Битлов» и группы «Наутилус», с помидорно-перечно-огуречными грядками, которые каждое лето они ездили с классом спасать от сорняков. Сюда же, в это «вообще ничего», благополучно уместилась и первая любовь в детском саду с Пашкой Селезневым, первый целомудренный поцелуй через листочек клена. И вторая первая любовь с одноклассником Лешей Кашириным, и роза, которая простояла в вазе целых две недели, не засыхая, и ворох записок, и горячее Лешкино дыхание, и легкий запах пота у него из-под мышек. И все остальные любови, уже без нумерации, но все с тем же горячим дыханием и легким запахом пота из-под мышек. Неумелые поцелуи украдкой, мокрая от глупых слез подушка, первая ревность, первая потеря, вторая потеря, третья… Первый, второй и третий курс института – соответственно нумерации потерь. Имена потерь стерлись из памяти вместе с цветом их глаз, номерами их телефонов, музыкой голосов и вкусом поцелуев.
И даже Варька.
Любимая подруга Варька, с которой Кристина выкурила первую в жизни сигарету, а это уже кое-что значило. Варька тоже, немного подумав, робко шагнула в это «вообще ничего», заранее прощая Кристину, не держа на нее обиды и зла. Варька, полностью поглощенная своей глупой любовью к Лешке Паршину, отдающая ему все свое время без остатка. И Лешка Паршин шагнул вместе с ней – туда же, и мечты о кафедре психологии полетели следом, торопливо размахивая короткими подрезанными крыльями…
А то, что было, было потом.
Был мягкий снег, который передавал их шепот друг другу. Который бежал следом – сначала за ним, за Артемом, и раскрасавицей его дочкой Светочкой, потом бежал за Кристиной, а потом мягко стелился вслед, оберегая от посторонних глаз – их двоих. Тепло его руки, коснувшееся пальцев, обнявшее их так нежно, что пальцы, а за ними и все тело стало ватным, обмякшим, и стайка торопливых мурашек пронеслась по коже, остановившись, замерев где-то внизу живота.
И это ее сумасшедшее: «Пойдем ко мне… Пойдем ко мне… Матери нет дома, она в ночную смену ушла, пойдем ко мне…»
Торопливые поцелуи в лифте. Торопливые и жаркие поцелуи возле двери. В прихожей. «Не надо, не включай свет…» Кожаная куртка на меховой подкладке – на полу. Смешная лисья шапка, смешные варежки, смешные ботинки. Дорожка в спальню, усыпанная, как осенними листьями – свитером, брюками, еще раз брюками, еще раз свитером. Все остальное уже в спальне, возле кровати, и не листопадом уже, а мелким весенним дождиком, включая пуговицы от рубашки.
- Предыдущая
- 30/68
- Следующая
