Лекарство от любви – любовь - Егорова Ольга И. - Страница 34

• Предыдущая
• 34/68
• Следующая

И это было все, что она о нем знала. Что она о нем помнила. Париж сам по себе теперь казался ей более реальным, более осязаемым. Казалось, это не с Жаном, а с самим Парижем Кристина жила пять лет под одной крышей. Спала под одним одеялом – темно-синим, отчаянно продырявленным звездами, как настоящий нормандский камамбер. Как мягкий сыр бри с ароматом лесных орехов или валансэ, обсыпанный древесной золой.

Она любила Париж. Они так подходили друг другу – Париж и Кристина с ее мальчишеской прической Гавроша, с именем, так легко и быстро превратившимся в настоящее французское «Кристин…». Она любила Париж. А Жан…

Жан, наверное, никогда и не догадывался о том, что Париж всегда был третьим в их супружеской постели. Что это он, величественный и распутный старик, заводил Кристину, что это его поцелуи имели терпко-сладкий привкус виноградных косточек Прованса, Шампани и Корсики. Его, а не Жана.

Жан был лишь ее случайным попутчиком в прогулках по Сене. Случайным собутыльником в баре, случайным экскурсоводом по мрачным залам мрачного, попахивающего сыростью и мышами Лувра.

Пять с небольшим лет длилась эта порочная связь. Эта любовь втроем, в результате которой Кристина сделала два аборта. Когда случилась первая беременность, Кристина даже не поставила мужа в известность. Просто пошла в частную клинику и через два часа вернулась оттуда. Прежней, или почти прежней. Еще одна маленькая капелька в бездонной чаше грусти ее глаз общей картины не изменила.

Второй раз Жан допустил досадную оплошность за несколько недель до того, как Кристина ушла от него. Она и на этот раз собиралась сделать все втайне от мужа, но он застал ее в ванной с пресловутой полоской-тестом на беременность. В таких полосках Жан хорошо разбирался и сразу понял, что к чему. И обрадовался, несказанно обрадовался: «Кристин, у нас будет ребенок! У нас будет дочка…»

В столь торжественный и почти священный момент Кристина некорректно споласкивала стеклянную баночку, смывая под струей воды остатки анализа. И равнодушно молчала, равнодушно разглядывая отражающуюся в зеркале обалдевшую от счастья физиономию Жана. Жана, который так и не сумел заменить ей Париж. Она-то знала, что никакой дочки у них не будет. Никогда.

– Никакой дочки у нас не будет. Никогда, – спокойно сказала она и закрыла кран. Наклонилась и поставила баночку на кафельный пол. И добавила, чтобы было понятнее: – Jamais. Elle aura еtе.[2]

– Que dis-tu? Pourquoi?[3] – Жан, когда волновался, обычно переходил на французский. За пять прожитых в тройственном союзе лет Жану приходилось волноваться не так уж и редко, поэтому у Кристины была возможность неустанно совершенствовать знание языка, на котором говорит Париж.

Париж шумел за окном волнами Сены, которые замирали в полотнах художников, не успевая разбиться о берег. В глазах Жана застыло непонимание.

Непонимание того, как может не быть дочки, которая, собственно говоря, уже есть. Пусть пока только в виде красной полоски теста на беременность, пусть в виде зародыша диаметром в полтора сантиметра, но ведь есть же! Как же – не будет?

– Que dis-tu?

– Говори по-русски, – спокойно сказала Кристина. – Все очень просто – я сделаю аборт. Я уже делала это однажды.

– Un jour?[4] – французским эхом повторил Жан показавшееся непонятным «однажды».

– Un jour, – терпеливо повторила Кристина. – И вообще, прекрати разыгрывать из себя синхронного переводчика. Я же сказала, никакой дочери у нас не будет. Никогда.

– Но почему?

В ответ Жан услышал нечто невообразимое.

– Потому что когда она вырастет, она будет спать с тобой. А ты будешь спать с ней.

– Que dis-tu?! Qu’est-ce qu c’est?![5]

Кристина вздохнула и вышла из ванной, оставив несчастного, недоумевающего Жана наедине с пустой и в некотором роде символичной стеклянной баночкой. Она вышла из ванной и устало опустилась в мягкое кресло в гостиной.

Из окна на нее смотрел Париж. На его лице не было недоумения. Париж все прекрасно понимал. Он знал, как это бывает. Наверняка видел своими глазами и даже принимал участие в таких вот инцестуальных оргиях.

Кристина думала о том, что ей, наверное, будет тяжело расставаться с Парижем. С парижским метро. Особенно с парижским метро. С его горизонтальными эскалаторами и с той самой кнопочкой, на которую нужно нажать, чтобы двери в метро открылись. Потому что сами они, как в московском метро, не откроются никогда. Наверное, мобилис на пять зон она увезет с собой в качестве сувенира. Бесценного сувенира, впитавшего в себя запахи парижской «подземки».

Se graver а jamais dans la mеmoire.[6]

Впрочем, она напрасно переживала. С Парижем, который любила всегда, Кристина рассталась точно так же легко, как с Жаном, которого никогда не любила.

В тот день, когда она, собрав в небольшой чемодан вещи, сказала Жану «Je parts»,[7] он даже не пытался остановить ее. В ответ на ее французское «Je parts» он произнес на почти чистом, почти идеальном русском:

– Ты никогда меня не любила.

Жан, которого Кристина никогда не любила, расстался с ней так же легко, как и Париж, который она любила всегда. На память о парижском метро Кристина прихватила с собой мобилис на пять зон. На память о Жане – его французскую фамилию Легран, решив остаться тезкой известного композитора, прославившегося на мир нехитрыми мотивчиками на банальнейшую тему любви.

Она вернулась и попыталась начать жизнь сначала. Три составляющих успеха – мобилис на пять зон, французская фамилия и неоконченное образование психолога – у нее были. И нескромная по российским меркам сумма денег, которую Кристина приняла от Жана, не пытаясь казаться гордой, тоже была. И ум, и сообразительность, и здоровый цинизм, а может быть, нездоровый, взращенный на парижских грядках, пропитанный воздухом Парижа…

И у нее все получилось. Новое кругосветное путешествие обещало быть интересным и увлекательным. Кристина шла вперед, не оглядываясь и не останавливаясь. Не думая о том, что Земля круглая, а значит – рано или поздно она все равно окажется в точке начала путешествия. Рано или поздно она все равно вернется. Как вернулись Фернандо Магеллан и Марко Поло, как вернулся прославившийся на весь мир тримаран «ИДЕК»…

Вернется к своему прошлому. Что однажды, un jour, как сказал бы Жан, это прошлое заявит о себе в полный голос, проникнет сквозь стены обманным путем. Притворившись скрипкой – Чайковский, серенада для струнного оркестра, сочинение сорок восемь. Притворившись Варькой – брошенной, зачеркнутой когда-то Варькой, с которой Кристина выкурила первую в своей жизни сигарету, а это уже кое-что значило. Притворившись запахом, заблудившимся в волосах незнакомой девушки в московском метро, стоявшей так близко, – запахом сока сагуаро…

Она вернется к своему прошлому. А вернее, это прошлое вернется к ней и застанет ее врасплох. Прижмет к стенке, заставит достать из ящика стола тонкую синюю тетрадку, взять в руки шариковую ручку и написать:

«В тот вечер, впрочем, это был даже не вечер, а еще день, зимний день, шел снег…»

Заставит взять в руки зеркало и ужаснуться, увидев на собственном лице следы десяти лет, прожитых в несчастье.

Кристина закрыла тетрадь. Глупо было надеяться на то, что ей станет легче. Три часа воспоминаний – никудышная терапия для больной души. Может быть, для чьей-то другой, чужой больной души, но только не для ее. Напрасно, напрасно она все это затеяла.

Нужно было что-то делать. Что-то делать.

Она представила себе, как она выходит из кабинета. Спускается вниз по ступенькам, нажимает на кнопку сигнализации, садится в машину, едет по пустым ночным улицам через весь город – домой. Как поднимается на лифте на пятый этаж, открывает ключами дверь квартиры, заходит внутрь и остается наедине с собой.

• Предыдущая
• 34/68
• Следующая