Девять месяцев из жизни - Грин Риза - Страница 33
- Предыдущая
- 33/76
- Следующая
Когда в школе устраивают благотворительную распродажу пирогов, она вместо мамы сама печет трехслойный торт, пропитанный ромом (рецепт выбран самостоятельно, чтоб выглядело посложнее, по-взрослому, и чтоб никто бы не догадался, что сделано ребенком), – она знает, что у мамы нет ни времени, ни способностей испечь хоть что-нибудь, а деточка лучше умрет медленной смертью, чем появится в школе с упаковкой глазированых пончиков из супермаркета, как в прошлом году.
Но вот ей четырнадцать, и это уже не смешно, потому что теперь она болтается где-то со старшими парнями и жрет экстази прямо дома, раз никто не запрещает, но в школе все еще держится на пятерках, чтобы не вызывать подозрения у учителей или – ну да, конечно, – у родителей. И вот, наконец, в середине выпускного года, когда беспечная эгоцентричная карьеристка-мамаша уже думает, что с родительскими обязанностями она благополучно разделалась и после восемнадцати лет тяжких трудов воспитания стала свободной, испаноязычная домработница (которая любит девочку как свою собственную) оказывается единственным человеком, кто замечает, что Дженни (обычно это Дженни) не возвращалась домой из школы. Мамашка жалобно блеет офицеру полиции про тренировку по футболу, репетицию в драмкружке или еще какую-нибудь ерунду, которую Дженни ей наплела, но когда она звонит тренеру по футболу или руководителю драмкружка, ей сообщают: нет, Дженни не показывалась уже четыре месяца, а мы думали, что вы знали... В общем, деточка пропала.
И только теперь мамаша понимает, как мало внимания она уделяла ребенку, и обклеивает объявлениями фонарные столбы, и бродит в предрассветной мгле по мрачным закоулкам, куда нормальный человек поедет только с плотно закрытыми окнами и дверьми, пока ей не выпадает один шанс из миллиона в лице юного бомжа, случайно встреченного в забегаловке, – и она находит свою дочь.
Девочка живет в картонной коробке, сидит на дозе, клянчит мелочь и объедки пиццы и занимается проституцией, о чем не говорится прямо, но толсто намекается. И вот мать сжимает ее в своих объятиях, везет домой и сквозь потоки слез клянется бросить работу и никогда больше не покидать Дженни, поскольку единственной объективной причиной случившегося было то, что она выбрала карьеру в ущерб благополучию дочери. И телезритель, преимущественно женского пола, от восемнадцати до тридцати четырех, многозначительно трясет головой, понимая, какая это была чудовищная ошибка.
Так что, вы сами видите, когда родится ребенок, неполный рабочий день будет единственным выходом. Я считаю, что это идеальный компромисс. Я не буду киснуть от скуки и смогу проводить достаточно времени с ребенком. И на тренировки смогу ходить. Сами понимаете, какие могут быть тренировки, если я работаю пять дней в неделю? И каким чудовищем я себя буду чувствовать, если после восьми часов в отрыве от ребенка я буду куда-то ехать и проводить без него еще полтора часа?
Три дня в неделю – это идеально. Впрочем, если не получится – пускай будет четыре. Все равно придется приглашать няню на те дни, когда я буду дома, чтобы оставалась возможность поработать, но я абсолютно уверена, что неполный рабочий день – единственный нормальный вариант.
Именно это, друзья мои, я и собираюсь изложить сегодня Линде, разве что промолчу про тренировки и подробнее остановлюсь на необходимости проведения достаточного количества времени с ребенком.
Звонит телефон.
– Консультация по высшему образованию, Лара Стоун, – говорю я.
– Здравствуйте, Лара, это Черил Гарднер.
Черт, ну это ж надо. А ведь я ей писала, и не единожды, чтобы держать ее в курсе происходящего (Добрый день, Черил: Тик договорилась о сдаче тестов CAT на этой неделе. Добрый день, Черил: Тик решила подавать заявления в Нью-Йоркский университет, Калифорнийский университет, Коннектикут и Тринити. Добрый день, Черил: Тик сегодня решила, о чем будет писать в сочинении для Нью-Йоркского университета), но лично мы с ней беседуем в первый раз с тех пор, как нехорошо поговорили в первый школьный день.
– Добрый день, Черил, – осторожно говорю я. Ты милая женщина. Не забудь.
– Послушайте, Лара, – говорит она. – Мне сегодня утром надо быть на собрании родительской ассоциации, так что я подумала, не зайти ли сначала к вам на пару минут. Я только хочу быть в курсе того, что происходит, и задать пару вопросов, если не возражаете.
– Разумеется! – говорю я. – Я работаю все утро.
Я самая милая из всех милых женщин. Я Мисс Конгениальность.
– Отлично. Я сейчас по дороге в «Кофе-Бин», а потом еду к вам.
В десять двадцать она является – сплошной «Марк Якобс» и «Стелла Маккартни», на свежепокрашенные волосы водружены гламурные серебристые летчицкие очки, на плече висит обалденная темно-бордовая сумочка от «Биркин», а в руках два больших бумажных стаканчика кофе. Блин. Я не могу пить кофе.
Она вручает один мне, а второй ставит рядом с собой на мой стол; я поднимаюсь, чтобы поздороваться.
– Спасибо за кофе, это очень мило с вашей стороны, но я...
Она смотрит на меня, а потом закрывает рот руками, как Бетти Буп:
– О боже, вы беременны?
Нет, нет, нет. Неужели это так заметно? Неужели все в школе знают и делают вид, что ничего не заметили? И Линда знает?
– Э-э-э, ну, разве похоже, что я бе...
Она прерывает мое блеяние жестом, говорящим, что в дальнейших объяснениях нет необходимости:
– Сколько у вас сейчас – четырнадцать, пятнадцать недель?
Я киваю, в изумлении от такой точности. Она усаживается на один из стульев перед моим столом и скрещивает на груди руки, явно крайне довольная собой.
– Я работала в регистратуре у акушера-гинеколога до того, как встретилась со Стефаном. Обычно я могу вычислить срок с точностью до дня. Это дар.
Ага. Значит, она работала. Да еще и на работе, где иногда требуется думать. Кто знал?
– Впечатляет, – говорю я. – Но здесь никто еще об этом не знает, так что мне хотелось бы...
Она улыбается и делает жест «мой-рот-на-замке».
– Не беспокойтесь. Не скажу ни одной живой душе. – Она забирает стаканчик кофе, который поставила передо мной, и выбрасывает в мусорную корзину. – Думаю, этого вам не нужно.
– Да, – говорю я, – не нужно, – вымученно улыбаюсь и вынимаю из ящика стола папку с документами Тик. Но Черил, похоже, еще не закончила с беременными откровениями.
– Я обожаю детей, – говорит она. – Когда у вас маленькие дети – это лучшее время жизни... О боже, я столько лет не общалась с маленькими. Это так здорово. Восхитительное, крохотное, беззащитное существо, которое в тебе нуждается, которое тебя любит и которое все время хочет быть с тобой... – Она на мгновение замолкает, потом вздыхает и грустно качает головой: – Это так быстро кончается. Сегодня «мама, мама, мама», а завтра, не успеешь оглянуться, как у тебя перед носом захлопывают дверь и просят уйти отсюда на хрен.
Я, честно говоря, не совсем понимаю, что на это можно сказать – наверное, «ну, может, ребенок не будет таким враждебным, если показать ему, что тебе на него не насрать» будет не самым подходящим вариантом, так что я решаю прибегнуть к помощи самокритичного юмора.
– У вас все-таки было целых тринадцать или четырнадцать лет нормальных отношений. Я не удивлюсь, если мой ребенок скажет мне «мама, я тебя ненавижу» по дороге из роддома.
– Нет, нет, нет, – говорит она. – Вы будете прекрасной мамой. Здесь, в школе, дети вас просто обожают. Тик вас очень любит. – Она замолкает и нервно ерзает на стуле. – Мне очень неловко за то, что произошло, когда мы с вами последний раз говорили. Просто я... Она от меня совершенно отдалилась, ничего не рассказывает, и это так тяжело, потому что у меня с мамой всегда были прекрасные отношения – и сейчас тоже, – и я всегда думала, что у меня с дочерью будут такие же... – Она опять вздыхает и машет рукой, как будто отгоняет дальнейшие неприятные мысли. – Во всяком случае, мне не хотелось вас в это впутывать. Просто очень тяжело видеть, как она открывается другим людям.
- Предыдущая
- 33/76
- Следующая
