Мизерере - Гранже Жан-Кристоф - Страница 56

• Предыдущая
• 56/103
• Следующая

Восемнадцать часов.

Русский снова попытался связаться с Касданом. Нарвался на автоответчик. Оставил сообщение, затем встал из-за компьютера. Расплатился. И выскочил на авеню Версай. Он больше не мог выносить это логово, где не смолкали пулеметные очереди. Чем теперь заняться? Наступила ночь, добавив еще один штрих к рождественским радостям. Под светящимися арками прохожие торопились так, словно прозвучал сигнал воздушной тревоги. Неумолимо приближался роковой миг. Грозный рубеж празднования Рождества.

Ему вспомнилась «Холодная индюшка». Как отпразднуют Рождество зомби из общежития? Отведают горячей индюшки? Возможно. Но главное — насладятся рождественским пирогом и волшебным уколом…

Волокин в качестве рождественского угощения съел блинчик с шоколадно-ореховой пастой «нутелла» и направился к стоянке такси у ворот Сен-Клу. Он порылся в карманах: у него еще оставалось несколько десятков евро. Но куда ему ехать, он не представлял. И лишь в машине его осенило. Если следствие застопорилось, пора выходить в открытое море.

Пришло время оставить поиски улик ради главного.

Перейти от конкретного к абстрактному. Он улыбнулся.

Теперь он знал, какое направление выберет.

— Давно не виделись, милый Седрик, как поживаешь?

— Хорошо.

— Ты наконец решился?

Волокин улыбнулся:

— Нет, профессор, я зашел к вам по другому поводу.

— Входи.

Старик посторонился и впустил русского в свой уютный кабинет на улице Шерш-Миди. Уже половина седьмого, но не похоже, чтобы он собирался праздновать Рождество. Как обычно, он пребывал вне времени и пространства. Его разум обитал в странном несказанном мире, который завораживал Волокина.

С первого же года в отделе по защите прав несовершеннолетних молодой полицейский увлекся детской психологией. Он читал тогда все книжки, какие попадались ему под руку, изучал различные школы, расспрашивал психотерапевтов. У Воло был природный дар общения с детьми, но ему также хотелось быть подкованным в теории, изучить скрытые пружины детской невинности, более сложной и неуловимой, чем психика взрослых.

Однажды Волокин наткнулся на статью о первичном крике. Этот психотерапевтический метод зародился в шестидесятых годах и попахивал свободой «Flower Power».[19] Артур Янов, его изобретатель, утверждал, что, задавая вопросы, можно вернуть человеческую психику к моменту рождения и первичным травмам. Поэтому надо кричать. Выкрикивать свою боль. Свое рождение. Если Волокин все правильно понял, кричишь при этом по двум причинам. Прежде всего потому, что возвращаешься к первичному насилию — то есть приходу в мир. А еще этот крик, исходящий из самой гортани, вызывает новую боль — физическую и невыносимую… И только извергнув из себя эту боль, этот крик, оправленный в крик, становишься свободным, «реальным» человеком, чьи отношения с миром уже не будут исковерканными, символическими, невротическими…

Волокин увлекся этим методом. Другие увлеклись им еще раньше. Особенно в мире рок-музыки. Первичный крик практиковал Джон Леннон. Группа «Tears for fears»[20] была названа в честь Артура Янова. Что касается одержимых из «Primal Scream»,[21] название их группы не нуждается в комментариях. Их альбом «XTRMNTR», выпущенный в 2000 году, буквально перевернул жизнь Волокина.

Между тем в Париже практиковал специалист по первичному крику, Бернар-Мари Жансон, психиатр и психоаналитик. Он не боялся применять этот метод к детям, вернее, к пережившим травму подросткам. По его словам, пациент таким образом переживал второе рождение. Выплескивал шок, чтобы начать жизнь заново, с очистившейся психикой…

Волокин часами слушал старика и его необыкновенные истории. Жансон уверял, что ему иногда приходилось использовать затычки для ушей, когда крик пациента достигал высшей точки — столько в нем слышалось боли. Невыносимый сгусток страдания, способный искалечить того, кто его слышит. А еще он рассказывал о пациентах, которые, накричавшись, в слезах сворачивались на полу, способные издавать лишь младенческий лепет…

Сыщик вошел в темный кабинет, и ему, как всегда, почудилось, будто он в глубине человеческой глотки.

— Уверен, что не хочешь провести сеанс?

— Нет, профессор. По крайней мере, не сегодня. У меня к вам особый разговор.

Все три года их знакомства Жансон настаивал, чтобы полицейский испытал на себе методику первичного крика. По мнению профессора, молодой русский остро в этом нуждался. Волокин и не спорил — ему бы это не помешало, как, впрочем, и многое другое, — но отказывался. Его охватывала тревога при одной мысли о том, чтобы потрясти самые основы своего существа. Пусть его нутро прогнило и физическое равновесие зависит от периодов наркотического опьянения и тщетных попыток из него вырваться, пусть при такой жизни он долго не протянет, все равно он не хотел ничего менять. Все лучше, чем вывернуть прошлое наизнанку и вернуться к первоначальной травме. К той непроницаемой зоне, которая не давала ему покоя.

— Тогда присаживайся и объясни мне, в чем дело.

Волокин не торопился. Ему нравилось это место. Комнатка с темным паркетом и белыми стенами, где единственными украшениями были крошечный камин и библиотека, посвященная психоанализу и философии. Письменный стол, покрытый потрескавшимся лаком, два кресла с вытертыми подлокотниками и ложе — пресловутая кушетка психоаналитика — довершали картину.

Жансон выдвинул ящик и достал сигару — «монте-кристо».

— Не возражаешь?

Волокин, хорошо знакомый с ритуалом, покачал головой. Толстая сигара — единственная роскошь, которой профессор отметит наступление Рождества.

— Так зачем ты пожаловал? — спросил он мягким голосом, отрезая кончик сигары.

— Я пришел поговорить с вами о хорах. О детских хорах.

— Голос ангелов. Вершина чистоты.

— Вот-вот. Что вы скажете об этих голосах? Об этой чистоте?

Жансон промолчал. Он закурил свою «монте-кристо», при каждой затяжке выпуская языки пламени. Сигара напоминала факел на нефтяном поле.

Закинув голову, психиатр выдохнул густое облако дыма, тяжелого и медлительного. Словно синяя краска растворялась в воде.

— Все это достаточно просто, — тихо произнес он. — У детей чистые голоса, потому что они чисты духом. Разумеется, я упрощаю. Психика детей не чище, чем у взрослых, но им еще не знакомо желание в осознанной сексуальной форме. Вот почему дети — ангелы. Ангелы бесполы. Затем все меняется. Ребенок открывает для себя желание. Голос его грубеет. А душа в каком-то смысле спускается с небес на землю…

Механик Режис Мазуайе своими словами сказал ему то же самое.

— А есть физиологическое объяснение этого феномена?

— Разумеется. В пубертатном возрасте вырабатывается все больше мужского гормона — тестостерона. Удлиняются голосовые связки, увеличивается гортань. По законам акустики, длинные связки вибрируют не так быстро и издают более низкие звуки. Представь себе скрипку, которая превращается в виолончель. — На его губах мелькнула улыбка. — В каком-то смысле именно появление желания срывает голос. То есть пол превращает ангела в обычного человека.

Волокину вспомнился Режис Мазуайе, механик в фетровых перчатках. Ангел, спустившийся на землю. Мужчина, не сказавший ему всей правды…

Жансон продолжал:

— Проще говоря, в голосе отражается наша плоть. И наша душа. Он как сосуд, понимаешь? Вот почему он всегда в центре психоанализа. Работа психоаналитика состоит в том, чтобы выявить старые подавленные травмы, но одного осознания недостаточно. Чтобы облегчить душу, травму надо «выговорить». Голос вызывает катарсис, Седрик. Он — «великий проводник», как говорят буддисты. Осознать. Выговорить. Вот единственный… путь к освобождению. Тебе, мой мальчик, следовало бы его пройти.

• Предыдущая
• 56/103
• Следующая