Странный Томас - Кунц Дин Рей - Страница 66

И вот какой из этого следовал вывод, возможно, и неправильный: в бабушке Шугарс мне нравилась прямая противоположность того, что превращало мать в монстра. Это тревожит меня, как по причинам, которые теперь я могу понять, так и по другим, которые, подозреваю, останутся для меня неясными, пока я не проживу еще двадцать лет, если, конечно, это удастся.

Когда мне исполнилось шестнадцать, бабушка Шугарс предложила мне сопровождать ее в поездках. К тому времени мой дар полностью сформировался: я видел мертвых и осознавал, какие в связи с этим на меня накладываются обязательства. И мне не оставалось ничего другого, как отклонить ее предложение. А если бы обстоятельства позволили мне ездить с ней от игры к игре, от авантюры к авантюре, стрессы повседневной жизни и постоянные контакты, возможно, открыли бы в ней другую и менее привлекательную женщину, чем та, которую я вроде бы знал.

Я должен верить, что бабушка Шугарс обладала способностью искренне любить, которая напрочь отсутствовала у матери, я должен верить, что она действительно любила меня. Если это неправда, тогда все мое детство можно считать выжженной пустошью.

Так и не отогнав эти лишающие покоя мысли по пути из Пико Мундо, я прибыл в церковь Шепчущей Кометы в скверном настроении, в немалой степени соответствующем пейзажу с засохшими пальмами, выжженной землей, брошенными, разрушающимися зданиями.

Остановил автомобиль перед куонсетским ангаром, где меня окружили койоты. Конечно же, их и след простыл.

Они — ночные охотники. В полуденную жару прячутся в прохладных темных логовах.

Не увидел я и мертвой проститутки, зачаровавшей койотов. У меня возникла надежда, что она нашла тропку, ведущую из этого мира в последующий, но я сомневался, что именно мой совет и произнесенные банальности убедили ее покинуть наш мир.

Со дна пластикового пакета, который верно служил мне чемоданом, я выудил фонарь, ножницы и пачку влажных салфеток, упакованных в алюминиевую фольгу.

В квартире, когда я паковал пакет, салфетки определенно казались лишними, ножницы — тем более. Однако подсознательно я, должно быть, точно знал, для чего они мне потребуются.

Для самих себя мы отнюдь не незнакомцы. Только пытаемся таковыми казаться.

Когда я вылез из автомобиля, меня встретили яростная жара Мохаве и абсолютная тишина, какую редко где встретишь, за исключением разве что открытого космоса.

Часы показали, что время и не думало останавливаться: до полудня оставалось только три минуты.

Две высохшие пальмы отбрасывали жалкие тени на пыльную землю перед куонсетским ангаром, словно указывая путь, не мне, а сильно припозднившемуся мессии. Я вернулся не для того, чтобы оживлять мертвеца: хотел только его осмотреть.

Войдя в ангар, попал в адскую печь. Помимо жары, от которой все тело сразу покрылось липким потом, в нос ударил пренеприятный запах.

Слепящий свет пустыни проникал в ангар сквозь окна-амбразуры, но последних было мало, и находились они на таком большом расстоянии, что без фонаря я обойтись не мог.

По замусоренному коридору направился к четвертой двери. Вошел в розовую комнату, когда-то уютное гнездышко, где совокуплялись за деньги, теперь — крематорий, где трупы поджаривали на медленном огне.

Ни любопытные люди, ни пожиратели падали не побывали здесь в мое отсутствие. Труп лежал там, где я его и оставил, с одним развязанным концом савана, с одной торчащей ногой, все остальное скрывала белая простыня.

Теплая ночь и жаркое утро в значительной степени ускорили разложение. Понятное дело, в этой комнатке воняло куда сильнее, чем во всем ангаре.

Удушающая жара и вонь сработали, как два точных удара в живот. Я попятился назад, в коридор, жадно хватая ртом более свежий воздух и борясь с желанием желудка вывернуться наизнанку.

Хотя влажные салфетки предназначались совсем для другого, я вытащил одну и оторвал от нее две тонкие полоски. От салфетки шел легкий запах лимона.

Полоски я скатал в шарики, которые и засунул в ноздри.

Дыша через рот, я не мог унюхать разлагающийся труп. Тем не менее, когда еще раз вошел в розовую комнатку, меня опять чуть не вырвало.

Я мог бы разрезать шнурок, который стягивал конец простыни у головы, второй, в ногах, развязался прошлым вечером, и выкатить труп из савана. Но мысль о том, что мертвяк покатится по полу, как живой, убедила меня, что проблема требует иного подхода.

С неохотой я опустился на колени у головы трупа. Прислонил к ней фонарь, чтобы осветить рабочую зону.

Перерезал шнурок и отбросил его в сторону. Ножницы у меня были достаточно острые, чтобы за один раз разрезать три слоя хлопчатобумажного полотна. Резал я осторожно, с тем чтобы ни в коем случае не зацепить кожу покойника.

Когда разрезанные части простыни сползли на пол по обе стороны от трупа, первым делом я увидел лицо. Слишком поздно понял, что начинать резать следовало от ног, и тогда я мог бы остановиться у шеи, обнажив только рану, оставив лицо закрытым.

Время и жара потрудились на славу. Лицо, я смотрел на него со стороны макушки, раздулось, потемнело, стало отливать зеленым. Рот широко раскрылся. Глаза залила какая-то белесая жидкость, сквозь которую, однако, просматривались радужки.

А когда я потянулся через лицо, чтобы разрезать простыню и на груди, труп лизнул мое запястье.

Я вскрикнул в ужасе и отвращении, отпрянул, выронил ножницы.

Из раззявленного рта покойника начало выползать что-то черное и мохнатое. Я так и не понял, что же это такое, пока существо полностью не вылезло изо рта. На раздувшемся лице Робертсона поднялось на четырех задних лапках и замахало в воздухе передними. Тарантул.

Конечно же, я быстро подался назад, чтобы не дать пауку возможности укусить меня. Он спрыгнул на пол и скоренько засеменил в дальний угол.

Когда я поднимал упавшие ножницы, моя рука так сильно тряслась, что мне пришлось несколько раз энергично крутануть ею в воздухе, чтобы унять дрожь.

Помня о том, что под саваном могли оказаться и другие пауки, я продолжил работу с удвоенной осторожностью. Но обнажил тело до талии, не столкнувшись с новыми неожиданностями.

Испугавшись тарантула, я выдохнул затычку из правой ноздри. И теперь вместо запаха лимона в нос ударяла вонь трупа, пусть и не так сильно, поскольку дышать я продолжал через рот.

Глянув в угол, куда ретировался паук, я увидел, что его там нет.

Поискал взглядом. Обнаружил чуть левее и выше, в трех футах от пола. Мохнатая тварь медленно поднималась по розовой стене.

Расстегивать пуговицы, как я делал у себя на квартире, времени не было, так что я просто рванул рубашку. Пуговицы полетели в разные стороны, одна стукнула мне по лбу, другие запрыгали по полу.

Представив себе свою мать с пистолетом, нацеленным в грудь, я смог заставить себя направить луч фонаря на рану. Присмотрелся к ней и понял, почему рана сразу показалась мне странной.

Вновь прислонил фонарик к голове, достал три влажные салфетки. Сложил в толстый сандвич и осторожно вытер жижу горчичного цвета, которая сочилась из раны.

Пуля пробила татуировку на груди Робертсона, аккурат над сердцем. Черный прямоугольник того же размера, что и медитативная карточка, которую я нашел в его бумажнике. А по центру прямоугольника краснели три иероглифа.

С налитыми кровью глазами, перебравший кофеина, я не сразу понял, что вижу перед собой. Оно и понятно, я видел иероглифы перевернутыми.

Когда я переместился из-за головы Робертсона к его боку, мертвые глаза, казалось, повернулись, отслеживая мой путь из-под белесых катаракт.

Я поискал взглядом тарантула. С дальней стены он исчез. Луч фонаря обнаружил его на потолке. Тарантул направлялся ко мне. Застыл, попав в световое пятно.

Я направил луч на татуировку и понял, что три иероглифа на самом деле буквы алфавита, написанные шрифтом с завитушками. F… О… Третью букву частично разорвала пуля, но у меня не было сомнений, что это L.