Лев Толстой - Труайя Анри - Страница 14

Эти ночные размышления продолжались днем за чтением философов. Он критиковал «Я мыслю, значит существую» Декарта, хотел заменить на «Я хочу, значит существую». Восхищенный собственным открытием, принялся за разработку теории, которая начиналась словами, что, если бы человек не умел хотеть, он не стал бы человеком. И, возражая Декарту, он обратил свое внимание на Руссо, «Исповедь» которого подействовала на его сознание подобно землетрясению. Лев понял, что не один обуреваем ужасными инстинктами, что все, без исключения, трусливы, похотливы, лживы, завистливы и жестоки, но надо обладать характером, чтобы вслух заявить об этом. Что касается соображения о противопоставлении радостей примитивной жизни издержкам цивилизации, ему показалось, что он сам его высказал. Ему представлялось, что у Руссо он читает собственные мысли, которым не хватает лишь некоторых штрихов.

Эти раздумья требовали одиночества, Лев избегал близких, и тетушка Toinette волновалась, наблюдая, как племянник блуждает по парку с невидящим взглядом, открытым ртом, разговаривая с воображаемым собеседником. Если его внезапно окликали, возвращался из своего мира с видом одновременно ошеломленным и высокомерным. Он, который еще недавно одевался так, чтобы выглядеть comme il faut, теперь не обращал внимания на свой гардероб и совершенно не заботился о себе. Своими руками смастерил себе платье большого размера, которое надевал днем на прогулки, а ночью, благодаря искусной системе отстегивающихся и отворачивающихся деталей, оно служило ему одеялом. Никакой рубашки, галстука, вместо ботинок – тапочки на босу ногу. Не переодевался, даже когда приезжали гости. И если тетушка упрекала за этот нелепый наряд, раздраженно отвечал, что выше подобных глупостей. Одновременно новоиспеченному яснополянскому Диогену приходилось вести тяжелую борьбу с чувствами, которые вызывали в нем женщины. С волнением следил он за появлением в аллеях, у пруда, на лугу, возле дома женских платьев, особенно розовых. Чтение философских книг у него перемежалось чтением романов. Эжен Сю, Александр Дюма, Поль де Кок сражались с реальностью. Позже Толстой признается, что не только не смел подозревать автора во лжи, тот вовсе для него не существовал, а все персонажи и события проходили перед ним, как живые. Он находил сходство со своими собственными страстями и, казалось, был похож на всех героев – положительных и отрицательных, так же, как любой мнительный человек обнаруживает у себя симптомы заболевания, о котором только что прочитал. Но, с распаленным воображением и закрытой книгой, оказывался перед пустотой. В его жизни не было ни одной женщины. До каких пор ему будет хватать наслаждения одиночеством, столь милого великому Руссо?

В середине августа Лев покидает Ясную Поляну и вместе с братьями возвращается в Казань. Вместо того чтобы повторить год на факультете восточных языков, просит записать его на юридический. «Не знаю, одобрите ли Вы это, – пишет он по-французски тетушке Toinette 25 августа 1845 года, – но я переменил факультет и перешел на юридический. Нахожу, что применение этой науки легче и более подходяще к нашей частной жизни, нежели другие; поэтому я доволен переменой. Сообщу теперь свои планы и какую я намереваюсь вести жизнь. Выезжать в свет не буду совсем. Буду поровну заниматься музыкой, рисованием, языками и лекциями в университете. Дай Бог, чтобы у меня хватило твердости привести эти намерения в исполнение».

Проезжая через Москву, Лев встретился с братом Николаем, прикомандированным юнкером к 14-й артиллерийской бригаде, расквартированной недалеко от города.

«Бедный малый, ему плохо в лагере и особенно должно быть тяжело без копейки денег, – говорится в том же письме. – А товарищи его! Бог мой, что за грубые люди. Как посмотришь на эту лагерную жизнь, получишь отвращение к военной службе».

Его решение твердо – он не станет ни дипломатом, ни военным, только юристом. Но первые лекции не приносят ему интеллектуального удовлетворения, которого он ожидал. И снова плохие отметки, даже карцер за систематическое необоснованное отсутствие на лекциях преподавателя истории Иванова (тот самый!). В сводчатой камере с решеткой на окне Толстой вместе с одним из своих соучеников, которому с жаром объясняет, что история – это собрание сказок и никому не нужных описаний, переполненных датами и именами собственными. До ночи будущий автор «Войны и мира» бранит официальных историков и весь этот храм ложной науки. Сальная свеча освещает его снизу – сидящего перед засыпающим товарищем, жестикулирующего, в съехавшей на глаза фуражке, расстегнутом сюртуке.

Но, несмотря на отсутствие прилежания, он чудом сдает в конце года экзамены и, радостный, отправляется в Ясную Поляну с намерением посвятить лето управлению имением. Едва приехав, пишет Николаю, раненному на Кавказе: «Я в Ясной, как и следовало ожидать, вместе со всей семьей,[51] уже почти две недели, но только завтра собираюсь начать вести жизнь согласно моим правилам. Над этим „завтра“ ты посмеешься, но я все еще надеюсь! Должен сказать тебе, что занимаюсь хозяйством, и серьезно, поскольку, во-первых, меня это занимает, во-вторых, развлекает, поскольку я изобретаю разные машины и всевозможные усовершенствования. Не знаю, говорил ли уже тебе о трех книгах, которые пишу: „Разное“, „Что нужно для счастия на Руси?“ и „Изучение нравов русского народа“, и, наконец, „Заметки, касающиеся ведения домашнего хозяйства“. В „Разном“ можно будет найти поэзию, философию, в общем все то, что, быть может, не слишком красиво, но что так приятно писать». Так, не зная еще, что станет писателем, Лев Толстой обращает внимание на три области, которым посвятит всю свою жизнь: рассказывать истории, учить ближнего и организовывать жизнь в своих владениях.

Умственное взросление кажется ему теперь несовместимым с необходимостью жить у опекунши, тети Пелагеи. Братья Дмитрий и Сергей разделяют эту точку зрения. Возвратившись в Казань, они съезжают от Юшковых и снимают за семьсот рублей в год шестикомнатный флигель. В этот второй год своего обучения Лев по-прежнему очень неуравновешен и склонен распыляться между разными пристрастиями, но, тем не менее, неожиданно проявляет интерес к дискуссиям о смертной казни, которые организует профессор Фогель, а также удостаивает своим присутствием несколько лекций по истории гражданского права профессора Мейера. Его работоспособность растет обратно пропорционально его присутствию в университете. Прогуливая занятия, он читает и рассуждает: Гоголь, Руссо, Пушкин, «Фауст» Гёте, Гегель… Начиная с января 1847 года ведет дневник, куда записывает свои поступки, но особенно – намерения. Ему хотелось бы реализовать «правила в жизни». По его мнению, определив как можно лучше, что же такое совершенство, он повысит свои шансы приблизиться к нему. Рецепты добродетельной жизни занимают страницы: вставать рано (в 5 часов), ложиться рано (в 9—10), есть немного и несладкое, стараться все делать самому, иметь цель для всей жизни, определенного ее периода, цель на текущий год, месяц, неделю, день, час, минуту, жертвовать второстепенной целью во имя главной, держаться в стороне от женщин, убивать желание работой, быть добрым, но так, чтобы никто об этом не знал, не менять образа жизни, даже разбогатев. Записывая эти афоризмы в ослепительной вере в будущее, восемнадцатилетний Лев был убежден, что не изменит своего мнения до конца жизни. Но интеллектуальное развитие шло столь бурно, что одного дневника было мало. Он пишет комментарий к философским воззрениям Руссо, набрасывает желчные заметки относительно самой отсталой из наук – истории, работает над эссе о бессмертии души и готовит по-французски критические замечания ко второй главе «Характеров» Лабрюйера. По совету Мейера занимается сравнительным исследованием «Наказа» Екатерины Второй и «О духе законов» Монтескье. Задание поначалу показалось ему скучным, но постепенно увлекло. Тем временем он заболел. Может быть, на несколько дней следует отказаться от всякой литературной деятельности? К счастью, болезнь оказалась не слишком серьезной – в его возрасте достаточно сил, чтобы горячка даже помогала размышлениям. В университетскую клинику его помещают 11 марта 1847 года. Он рад возможности работать, не отвлекаясь, вдали от студенческих обязательств и соблазнов света, и в тишине белой комнаты впервые пытается размышлять о легитимности власти. Наряду с признанием необходимости царской власти, у него появляются сомнения в возможности осуществления личной свободы и справедливости при подобном режиме, он осуждает смертную казнь, но согласен с уравниванием действующих законов с природными. «Наказ этот принес больше славы Екатерине, чем пользы для России», – считает Лев. Он продолжает увлеченно вести дневник. «Я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души… Отделись человек от общества, взойди он сам в себя, и как скоро скинет с него рассудок очки, которые показывали ему все в превратном виде, и как уяснится взгляд его на вещи, так что даже непонятно будет ему, как не видал он всего того прежде… Во мне начинает проявляться страсть к наукам… Я был бы несчастливейший из людей, ежели бы я не нашел цели для моей жизни».