Лев Толстой - Труайя Анри - Страница 19

Цыганка Катя сидела у него на коленях, напевала его любимую песню «Скажи, зачем» и уверяла, что никогда и никого не любила так, как его. «Я в этот вечер от души верил во всю ее пронырливую цыганскую болтовню, был хорошо расположен, никакой гость не расстроил меня», – будет вспоминать он несколькими месяцами позже. Знакомство с цыганами вызвало желание написать о них рассказ – должно быть, занимательно сочинять историю, заставлять перо двигаться по бумаге… Исписав несколько листков, поменял решение, им овладела мысль о романе, в котором была бы рассказана жизнь тетушки Toinette, ее жертвенность, ее поражения, ее смирение… Но имеет ли он право раскрывать секреты чужой души только из желания создать произведение искусства? И с грустью замечает, что, хотя из жизни тетушки и получился бы прекрасный роман, идею эту надо оставить. Лучше поискать что-нибудь в собственной жизни. Ведь был влюблен в княжну Щербатову, это настоящая удача для писателя, остается только описать действительность. Эта вещь будет называться «История вчерашнего дня». Но светские обязанности помешали ему приступить к делу – снова цыгане, балы, ужины. На костюмированном балу появился в костюме жука… Наконец, начинает писать, но работа идет неровно, персонажи не получаются живыми, стиль тяжел, перенасыщен метафорами. Хотя он уже научился выразить состояние души жестом и взглядом, справляется с внутренними монологами. Теперь хочет попробовать описывать то, что видит. Но как сделать это лучше? Буквы образуют слова, слова – предложения, как же передать чувства? И, недовольный, решает, что ощущал бы себя увереннее, описывая не теперешнюю жизнь, но обстоятельства, которые сделали из него того, кто он есть. Детство было еще так близко. Вспоминая его события, отогревался душой, становился лучше. И вновь работа: строгий распорядок дня, железная дисциплина, гимнастика, созидание. Но и на этот раз порыв быстро угас. Рукопись «Детства» – лишь несколько страниц – была брошена.

Лев решает, что всему виной его беспутная жизнь, она не дает ему писать. Со времени его приезда в Москву карточные долги катастрофически росли. Он уговаривал себя, что сумеет все вернуть за два-три раза, если будет играть по определенной методике, изобретал экстравагантные расчеты, ни один из которых, к несчастью, не удался, вносил в «Дневник» все новые правила: «Менее, как по 25 к. сер., в ералаш не играть», «Играть только с людьми, состояние которых больше моего»…

Надеясь, что сможет поправить свои дела за игрой, тратил все деньги, которые присылали из имения, заложил часы, приказывал рубить лес, пытался заложить каждый гектар своей земли и смиренно выслушивал тетушкины жалобы.

«Дорогая тетенька! – писал он ей по-французски. – Все, что Вы говорите о страсти к игре, справедливо, и часто об этом сам думаю. Поэтому, я думаю, что больше играть не буду, – говорю „думаю“, а надеюсь скоро сказать Вам, что уверен, что не буду играть, но Вы знаете, как трудно бывает отказаться от той мысли, которая долго вас занимала».[72]

Как-то, переживая особо трудный момент с деньгами, этот московский денди решает стать хозяином почтовой станции на пути между Москвой и Тулой, взяв ее в аренду. Он даже предпринимает шаги по получению разрешения на такого рода деятельность. Но несколько недель спустя оставляет эту затею из боязни потерпеть неудачу: овес дорог, а компаньон не слишком надежен. Стыдясь своей праздности, своего «ничтожества», начинает вести в «Дневнике» специальную рубрику о собственных слабостях на манер Бенджамина Франклина. Ежедневно в течение месяца занимается самобичеванием, на каждой странице обвиняя себя в тщеславии, самонадеянности, аффектации, лени, трусости, непостоянстве, необдуманности, подражании, обмане самого себя, торопливости, привычке спорить, слабости энергии, страсти к игре… Одержимый демоном самоанализа, Лев становится одновременно учеником и учителем. Учитель намечает план действий («с 8 до 10 писать, с 10 до 2-х достать денег и фехтовать. С 2 до 6 обедать где-нибудь, с 6 до ночи дома писать и никого не принимать») и делает выговор ученику, если он ему не следует. Ученик признает свои ошибки («Очень собою недоволен… Вел себя ни хорошо, ни дурно…») и обещает в следующий раз вести себя лучше. Ничто так не занимает Толстого, как он сам. «Дневник» – его зеркало, перед которым он гримасничает и ставит себе отметки. Другие интересуют его в связи с тем впечатлением, которое он на них производит. Молодой человек почти счастлив, считая себя средоточием пороков и предвкушая восхитительную работу, выполнив которую станет безупречен нравственно.

С приближением весны он почувствовал воскрешение души. Видя пробуждающуюся природу, говорится в его письме тетушке, хочется и самому чувствовать себя вновь рожденным, сожалея о дурно проведенном времени, раскаиваясь в слабостях, будущее кажется ослепительно прекрасным. Лев спешит забыть товарищей по развлечениям с усталыми лицами, зеленое сукно, сигарный дым, цыган, пустые бутылки и вернуться к тишине природы в Ясную Поляну, где распускаются деревья. Провести Пасху в Ясной вместе с родными! На этот раз там будет и Николай, артиллерийский офицер, который служит на Кавказе и получил отпуск на шесть месяцев.

Николай вернулся 22 декабря 1850 года, Лева тогда же ездил повидать его в Покровское, где должна была родить сестра Мария.[73] Встреча со старшим братом, которого не видел четыре года, поразила его и вспоминалась со смешанным чувством восхищения и недовольства. Николаю исполнилось 27, в своей офицерской форме он казался человеком с большим жизненным опытом, уверенным в себе, спокойным, честным, скромным и достойным уважения. Конечно, не прочь был выпить и повеселиться, по-прежнему сочинял истории, но при этом чувствовалось, что ему пришлось многое повидать, налет скуки лишь усиливал уважение к нему. Он никогда не спорил, никого не осуждал, только улыбался, выражая скептицизм или неодобрение. Младший брат рассчитывал поразить его своим элегантным костюмом от Шарме, тонким бельем и рассказами о ночах, проведенных за игорным столом, в аристократических салонах и у цыган. Николай скривил губы в грустной усмешке и прервал этот разговор. «Он или ничего не замечает и не любит меня, или старается делать, как будто он не замечает и не любит меня», – рассуждал Лев в «Дневнике» 1 января 1851 года. Эта неловкость в отношениях между ними усилилась во время кратких визитов Николая в Москву. Поэтому хозяин Ясной так хотел увидеть его в своем имении, где все напоминало о детстве, чтобы вновь поверить в их взаимную привязанность, и бессознательно ждал от брата совета, поддержки, как в те далекие времена, когда они играли вместе в муравейных братьев.

Полный надежд, 2 апреля 1851 года он отправляется в поместье. Увы! Радость встречи с тетушкой, братьями и сестрой быстро проходит, ему снова скучно, он недоволен собой. «[5 апреля. Пирогово. ] Утром занимался хорошо, поехал на охоту в Пирогово, неосновательно. У Сережи лгал, тщеславился и трусил. 6 [апреля]. Ничего не исполнил. Лгал и много тщеславия, говел неосновательно и рассеянно… 7 апреля. Леность и слаб… Завтра Светлое Воскресение. 8. Пасха. Написал проповедь, лениво, слабо и трусливо».

С тех пор, как вернулся в Ясную, он мучился от воздержания. Столько женщин окружало его и в доме, и в деревне! Даже когда избегал смотреть на них, шелест юбки, случайный блеск оголенной руки, пятно пота на прилипшей к телу рубашке – все влекло его к ним. Как всегда, периоды аскетизма у него стремительно сменялись бурным желанием. Два человека – святой и сладострастный – уживались в одной шкуре, ненавидя друг друга. После трех дней борьбы он уступил: «18 [апреля]. Не могу удержаться, подал знак чему-то розовому, которое в отдалении показалось мне очень хорошим, и отворил сзади дверь. Она пришла. Я ее видеть не могу, противно, гадко, даже ненавижу, что от нее изменяю правилам… Ужасное раскаяние; никогда я не чувствовал его так сильно».