Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 38

• Предыдущая
• 38/121
• Следующая

Светлая религия некогда могутного народа, стояща на честности и радости, была жестоко убита. Только волхвы хранили её из веку в век, дед деда моего и его прадед, да бабы-йоги собирали крупицами эту книжницу из скитов разных, дабы сохранить истину духа нашева.

Я — последний хранитель тайной книжницы, путь она веками ещё ждёт часа разумного пришествия людей, нежель на усладу врагов наших попадёт в костёр. Нельзя тебе глаголать на миру о письменах этих… нельзя было тебе ходить туда, дабы смог ты жить покойно и страха не ведать. Ибо наиде смерть.

На седьмой день Егор собрался уходить. Облачился в свою стираную и подлатанную одежонку, сунул за пояс наган и достал ухороненное золото. Дед увязался его провожать. С утра выдалась ясная погода, солнце играло на искрящейся пернове.

Дальние гольцы горели ярким светом. Тайга притихла в обмёте куржака. Шли медленно по глубокому снегу глухим распадком, поднимались мимо нависших скал в верховьях ручья. В обед попили чаёк и неожиданно натянуло тучи, разом завьюжило и посыпал снег.

Обходя скальный навес, Егор услышал сзади голос: «Иди-и, сын мой, до той вечной красы в ирий, и там предстанешь в радости и веселье тебя зрящих дедов и бабок твоих, ибо тайну в себе несёшь непосильну живому…»

Хлестанул металлический щелчок, и Егор обернулся. Старец мостил к плечу невесть откуда взявшуюся бердану, негаданно осёкшуюся с первого раза. Думал ли в эти мгновения Егор о Боге, заповедях его и кущах небесных, вряд ли кто мог сказать.

Он только с замиранием сердца видел спокойный прищур глаза над гранёным стволом. Ужас сковал ноги, пробилась мысль о нагане, но понял, что достать его уже не успеет.

Грохнул выстрел, и пуля ударила в грудь… Егор качнулся в облаке порохового дыма и подивился, не чуя боли. Только прошептал: «Вот и всё… обхитрил, вражина… заряженная бердана была ухоронена сбочь тропы».

Ноги почему-то держали крепко, руки лапнули место удара и не отыскали дыры в камлейке. Дым рассеялся, и открылся старец, завалившийся на спину, с дико вытаращенным глазом и разинутым ртом. Из второго глаза торчал ружейный затвор.

На щеку из-под него струйкой лилась тёмная кровь. Егора кинуло в нервный колотун. Машинально подумал в страхе: «Ить чудом не пристрелил меня, в спешке не довернул до упора затвор… вышибло его, и от этого обессилела пуля». Боязливо подошёл к старцу. Снег пушил на его лицо и ещё таял.

— Что же ты, дед? Призывал к вере в Бога, а сам разбой чинишь? Ведь, убить мог ни за что. Но… — Встали перед глазами полки с книгами и дощечками древнего письма, и понял, зачем его стрелял последний их хранитель. Не верил в сохранность тайны, не хотел её выдать миру и пошёл на грех смертоубийства.

Егор стащил огрузневшее тело старика с тропы в узкую и глубокую расщелину, завалил камнями, прикидал снегом. Медленно пошёл вверх по склону. Руки ещё тряслись, возбуждённо метались в голове неспокойные мысли.

Тайна, обретённая в тесной пещерке, тревожной болью поселилась в нём. Внизу приглушённо ревела тайга, снег унялся, только холодный ветер гнал позёмку, заметая следы.

Егор на подъёме шибко притомился. Но оставаться в голых скалах было нельзя, шёл, утопая по колено в снегу, взбирался всё выше и выше и, наконец, достиг продуваемой насквозь седловины перевала.

Верка отворачивала морду от секущего ветра, плелась сзади, натыкаясь на ноги Егора. Он оглянулся на дымчатый распадок, где остывал под камнями неведомый старик, и стал спускаться в едва приметную долину.

Брёл без остановки, надеясь выбраться к началу леса, чтобы развести костёр и согреть прозябшее насквозь тело.

Однако, к вечеру так изнемог, что солёный пот заливал глаза. Садился для роздыха прямо в снег. Кое-как добрался до ручья, покрытого плотной наледью, и двинулся вниз. Стали попадаться стланики, корявые лиственницы.

Ноги ещё дрожали, снег стал менее глубоким по эту сторону хребта. Уже в кромешной темноте пристроился в густом ельнике под выворотнем.

Пожёг снизу поверженные бурей сухие стволы деревьев, они вспыхнули огромным костром, растопляя кругом снег, треща и разбрызгивая искры. Жаром пыхало под корневище, где дремал на лапнике истомлённый путник.

Всю ночь виделся ему сощуренный глаз деда над прицелом старинной берданки. К утру потеплело. Вывернулось весёлое солнце. Егор шёл по льду, опасливо тыкая вперёд себя заострённым колом, боясь угодить в промоину.

Ручей упёрся в какую-то речку, по ней ещё сплошь курились полыньи, была она петлявой и тихой. К вечеру перешагнул лыжный след и заспешил подальше от него, боясь новой встречи с людьми.

Мартыныч остался где-то за Яблоневым хребтом, в Зею заходить к Балахину Егор тоже не решился, не стал исполнять наказ Игнатия Парфёнова, уж больно истомился в дороге, и все чужие заботы отодвинулись куда-то и казались никчёмными.

Ничего его не радовало, хотелось скорее добраться домой, увидеть родные лица матери, Ольки и Проньки. Даже на отца и Марфу приутихла обида.

Чем ближе становилась Манчжурия, тем остуднее сжимало сердце непокоем. Не завернул на пути ни в одну деревню, далеко обходил заимки, пасть Верке обвязывал бечёвкой, чтобы ненароком не взлаяла, и вёл её на поводке.

Железную дорогу пересёк ночью. Уже на китайской стороне украл лошадь у богатой фанзы. Егор поскакал намётом и чуть не загнал коня насмерть. Верка еле поспевала сзади.

Умотавшись от страхов и голода до отупляющего безразличия, пристроился к какому-то купеческому обозу и ехал следом за ним по дороге, никого не таясь.

Купца задобрил узелком золота, предназначенного убившему себя деду. Торговец не гнал Егора и всё уговаривал его погостить в городе Сахалян.

Егор, наученный горьким опытом, схитрил. Отказываться не стал, чтобы заранее купец не удумал ничего дурного, а когда настала пора, то круто свернул в степь и ускакал молчком. На свой хутор приехал ночью.

Лошадь завёл в стойло, задал ей корм и расседлал, а потом уже взошёл на крыльцо. Сердце радостно заколотилось, он громко шарахнул в двери кулаком.

За нею отозвалась мать.

— Ма-а… Отвори, это я, Егор!

Она вскрикнула и громыхнула засовом, кинулась сыну на грудь. Пришёптывала сбивчивые слова, тянула за рукав в избу, утирала слёзы.

— Плохова не замысли. Всё же отец он тебе, вот и помиритесь, вот и ладно будет.

С печки прыгнула Олька, взметнулся с полатей Пронька, и кашлянул, выходя из горницы, Михей. Мать запалила сразу две лампы, засуетилась, не зная, за что хвататься. Отец молча свёртывал цигарку, взглядывал на блудного сына, покряхтывал. Зычно обронил:

— Коня не ухайдакал?

— Ухайдакал, батя. Взамен другого привёл.

— Гм-м… Хороший был конь, поглядим, на чё сменял. Ну, рассказывай, где был, за какими песнями носило по белу свету… Коня жалко, верным делом, дурнину привёл супротив того.

— Да не убивайся ты за коня! Я тебе хоть табун могу купить… Заживём теперя, — Егора разрывало желание открыться, но он сдерживал себя, с улыбкой глядя на отца.

— На какие шиши купишь?

— На свои, — он все же развязал сидор и кинул на стол кожаный тулун. Отец нехотя лапнул его и удивленно вскинул брови:

— Дроби для смеху накупил?

— Золото, батя, золото… Сам намыл.

— Откель? Брешешь, видать, — вскинулся Михей и торопливо завозился со шнурком на горловине.

— Из Расеи, откель ещё ж. Был на промысле аж в самой Якутии, на край света занесло.

— Из Расеи?! — Михей поднял глаза и непонимающе уставился на сына. — Как же ты не побоялся туда итить?

— А чё мне бояться, я с красными не воевал. Меня пускать в расход не за что, — сам подхватил тулун и скоро развязал тугой ремешок. Сыпанул в чистую чашку гору тяжёлого песка.

Все ошеломлённо глядели на тускло мерцающее в свете лампы богатство. Мать испуганно всхлипнула.

— Вот это да-а-а, — встревожено шепнул Пронька, — вот это брательник наворотил!

Мать опять всхлипнула:

— Ить убить тебя могли за нево, будь оно неладно такое богатство. Высох-то как, шкилет и шкилет… Егор, побожись перед крестом, что на этом золоте и твоих руках нет ничьей крови? Не впал ли ты в соблазн… побожись, успокой душу…

• Предыдущая
• 38/121
• Следующая