Повести - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 104

• Предыдущая
• 104/118
• Следующая

И, не найдя ответа, в бешенстве тряхнул враз обмякшего Тоху за грудки. Брезгливо вытер руки о пальто.

— Крыса ты тухлая, а работаешь под мужика.

Пьяно брёл по городу в расстёгнутом пальто, и стучали в голове недавно прочитанные чьи-то строки:

Всё было: и соты, и кони, и горница, и школьница. И ничего не стало…

Вот почему, может быть, живя ещё, прошлым, с недоверием и прохладцей смотрел Виктор на девушек, искал и не находил среди них Томки.

Прослыл молчуном, терялся в их присутствии, в шумных компаниях забивался всегда в угол и уходил один в пустую берлогу.

Он не осуждал, не проклинал и не хулил Тамару, а переживал и не мог забыть потерю самого дорогого, что когда-либо имел.

Успокаивал себя только одним: Томку придумал сам и никогда бы ей не мог простить предательства. Никогда!

…Виктор поднялся со спальника. Степан лежал с закрытыми глазами, вроде бы уснул. Воспоминания разогнали дремоту. Выпив дружку жидкого чая, снова лёг, прислушиваясь к столпотворению, гремящему снаружи, за брезентом палатки.

А здесь, внутри, мечется горячий воздух, на лету растапливая прорвавшиеся снежинки, теплая изморось садится на лицо.

Опять наплывают воспоминания, лица друзей по работе являются и меркнут, сменяя друг друга. Приходят из прошлого отдельные случаи в маршрутах, смешные и, в тоже время, грустные, грустные потому… что не повторяется на земле даже прожитый день, час, мгновение.

Впереди много разного, а вот позади одна память… Виктор задул остаток свечи, лежал с открытыми глазами, теребил пальцами отросшую бороду. Она напомнила первый год работы здесь, на геологической съёмке. Как молодое вино, бродила в нём жизнь, вера в себя и свою бесконечность.

Однажды молодого спеца снарядили за мясом, вышли все продукты. А в ежедневных маршрутах только мясо могло сохранить силы поисковиков. Просидев всю ночь на мари, в устье безымянного ключа, Виктор утром всполошил лагерь дробью выстрелов.

Здоровенный бык согжой упал в конце второй обоймы, да и то, случайно. Пулей задело, так дрожали от холода и азарта руки. С тех пор ручей получил имя, с серьезным видом при общем сборе вписанное начальником партии на карту, — Канонадный ключ.

А на водоразделе реки Тимптон во время одиночного маршрута (приболел рабочий и остался в палатке) нарвался на медвежью свадьбу. Они вылетели из стланика неожиданно.

Огромная длинноносая медведица вся в мыле, с облезлой шкурой и три, не менее солидных, жениха. Это случилось на перевале, среди разбросанных по хребту останцев.

Геолог кедровкой взлетел на один из них, сжимая в руке игрушечный по отношению к летящему на него зверью казённый наган. Они пронеслись совсем рядом, обдав тяжелым духом. Только хотел спуститься, как послышался треск, и свадьба пролетела в обратную сторону, пропала в зарослях стланика…

А потом, в другой раз, тонул на том же Тимптоне и, выброшенный ночью на камни посреди переката, просидел сутки, не решаясь окунуться в грохочущий и летящий водяной вал. На рассвете следующего дня, набрав в лёгкие побольше воздуха, сполз.

Крутануло, как в бочке под гору, и выбросило на косу. Ещё одну память оставили друзья на карте — Козьмин перекат.

Почти два года Виктора натаскивал человек, знающий Якутию без карты, прошедший территорию от Байкала до Чукотского и Охотского морей.

Поначалу, сломленный его непосильной требовательностью, не понимал своего наставника, петушился, кичился своими институтскими знаниями. Но очень скоро Анастасий Авдеевич стал самым нужным за близким человеком.

Словно из дерева, вырезал старый геолог, делая из него человека, отбрасывая всё лишнее и пустое. Незаметно, пряча улыбку на исхлёстанном морщинами и невзгодами лице, неустанно долбил и долбил деревягу, из которой постепенно и трудно начала проступать фигура поисковика.

У Авдеича не было близких: дочь погибла на войне, жена давно умерла, и он поверил в Виктора, как в сына, словно боясь не успеть, чувствуя, что недолго осталось колобродить по тайге перекрученным ревматизмом ногам, поил и поил молодого специалиста отравой горькой и хмельной — походной жизнью.

Сам того не замечая, Козьмин всё дальше и твёрже ступал по тропе, сойти с которой и вернуться невозможно, пока не остынет кровь, а сердце не остановит свой торопливый бег.

Может ли иная работа соперничать с этой?

Может ли кто остановить руку, сующую перед началом сезона в старый рюкзак нехитрый кочевой скарб? Завлечь, утащить в гомон больших городов, в суету и текучку, усадить на скрипучий стул кабинета, забрать, увести, затуманить в памяти всё былое? Редко!

Только сломленных незваной болезнью, только слабых духом, только тех, кто нечаянно попал на эту тропу.

Разве можно забыть весенний гул тайги, самолётный рёв взбесившихся рек, запах талой хвои, упругую нежность мхов, бархатную свежесть распускающихся лиственниц?

Можно ли забыть тревогу перед неизвестностью завтрашнего дня, едкий дым костров, костоломы-курумники, синие летние наледи, зыбь марей, всплески хариусов в тёмных и студёных ключах? Буйную и скорую осень, пронзённую печальным звоном улетающих стай?..

Каждому — своё… Каждый топчет свою тропу жизни, как умеет, как научили, у каждого — свой мир с его радостями и печалями…

Помер Авдеич в тайге, напросившись в последний раз, из-за вконец осилившего ревматизма, в новую поисковую партию завхозом.

На похоронах Виктор стонал, скрипел зубами и не мог удержаться: текли и текли слёзы. Рвал тугой спуск карабина до последнего патрона из выданных на сезон. Приехало много народа из близких и далёких мест, говорили речи, и видно было по ним, что значил в жизни ушедший человек.

Гроб опустили, полетели горсти земли, застучали по крышке камни, которые он так любил вертеть в руках, звякнули лопаты. Пусто стало вокруг, отмерло своё, близкое и родное.

Над могилой завещал повесить старик фотографию полувековой давности. С неё весело смотрел молодой парень в обмотках, с трёхлинейкой за спиной.

У ног его свились клубками две собаки, рядом шалаш, чайник над костром, выцветшие от времени сопки, белая неизвестная река. Где это было? Когда? На какой земле?

Оставшись один у могилки, прибил Виктор на пирамидке, по старому обычаю, два геологических молотка накрест, свой и Авдеича…

Проснувшись рано утром и расчехлив лодку, Козьмин увидел, что тонкий и острый сук, во время маршрута, вспорол одну из её секций. Пришлось клеить, благо, хоть аптечка входит в комплект.

Накачанная трёхсотка расправилась на снегу, перекрещённая дюралевыми веслами. Пока провозился с ней, солнце свалилось к закату, и плыть уже поздно.

На следующее утро встал затемно. Выполз из палатки. Ветер стих, тронутое рассветом небо мохнатилось бледными звёздами. Мороз потрескивал, пощёлкивал лиственницами над обрывом.

Тёмная и тугая струя реки безудержно неслась навстречу, зиме к океану. Вода, стала на вид вязкая и густая, как кровь. От неё исходил пар и запах сырости.

Сварил завтрак и покормил больного. Наспех доев сам, погрузил в лодку скромные пожитки. Степан, еле забравшись в лодку, совсем ослаб. Оттолкнувшись от берега, Виктор прорубил коридор в припае и выгреб на струю.

Лодку крутануло течением, закачало и понесло вниз. Хрустит шуга и позванивает на лопастях вёсел, изредка чирикают по бортам маленькие льдинки, от воды несёт стылостью.

Козьмин прошёл хорошую школу сплава по таёжным рекам, любил эту нелёгкую и опасную забаву. В сплаве каждый может проверить себя, проходя гремящие и беснующиеся перекаты, правя лодку мимо обрамленных пеной и стремниной валунов.

Напряжение сменяется расслабленностью на тихих плёсах, потом, всё громче и громче, всё неотвратимее наплывает грохот следующего переката, пока ещё невидимого и незнакомого, тревога захватывает, руки и спина напрягаются, а глаза лихорадочно ищут просвет между камней — ревунов.

• Предыдущая
• 104/118
• Следующая