Повести - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 26
- Предыдущая
- 26/118
- Следующая
— Я с измальства батрачила, надрывалась, как лошадь. Четырёх мужиков пережила, дитёв в войне сгорело троя. А счас гуляю! Куда иё, пензию, солить штоль? Врежь ишо „Барыню“! А? Нет. Лучше вот эту. Она подпёрла голову рукой и вдруг девичьим грудным голосом взяла:
Фёдор подыграл, встряхнул чубом и запел сам. Пели долго, бабка плакала и смеялась, хлебала брагу и не пьянела.
Перебрали вроде все старые песни, а Семёновна всё начинала и начинала опять, и снова слова приходили из детства к Фёдору и текли, басисто вплетались в дрожащую ниточку песни, старая выводила высоко её, бережно и любовно.
Видно было по ней, как дороги эти бесхитростные куплеты, может, только они и связывают с далёким прошлым и молодостью. Кланя молча слушала, подперев голову рукой, и тоже где-то плутала далеко, вспоминала что-то, хмурила брови, и грустная складочка залегла у чуть тронутых помадой губ.
Фёдор всё не мог подобрать к ней ключик: то одну мелодию трогал, то другую, но никак не получалось, не выходила она из печальной полудремы, слушала и молчала. Но он почуял нужную музыку, нутром своим почуял, вспомнил и, чуть скосив глаза Кланю, наиграл…
Дёрнулась она вся и посмотрела издалека-издалека на гармониста, засуетились руки у неё, пыхнули щёки, словно застал её Фёдор неодетой, засмущалась и опустила глаза. Но видно было, как напряглась она струночкой, как заспешили, захлопали ресницы и заобнимались ласково пальцы маленьких рук.
Фёдор распахнул уж меха пошире, да так врезал эту песню, аж у самого слеза навернулась и зачесались глаза. Кланька остолбенела, растерянно и оглушённо прилипла к коленкам матери, как бы ища спасения, как в детстве, за её подолом…
За полночь Семёновна тяжело поднялась и ушла в комнату. Шуршала чем-то там, вышла, согнувшись под притолокой.
— Новехонькие простыньки устелила вам… Ложитесь на кровати, а я тут на сундуке кости погрею у печки. В сказках печь для Бабы-Яги первое дело.
— Мама!
— Ну, что мама? Дура! Самой давно пора мамой стать, четвёртый десяток разменяла, а всё девкой прикидываешься. Цыть мне!
— Да нет, Семёновна, зачем так, я пойду в гостиницу.
— Федька! Не дури. Гварю, иди спи. А эта яловая тёлка пусть метётся куда хочет. Эх! Мне бы годков тридцать скостить… Охмурила б тебя, охмурила… — Она подбоченилась и прошлась по тесной кухне.
Кланя прыснула. Мать сгребла её со стула, как дитя, отнесла и кинула на кровать. Хрустнули и зазвенели пружины.
Старуха вышла на кухню, щурясь от света.
— Вот так её третий раз замуж выдаю, кхарактером квёлая вышла, боится всего. А чё вас, мужиков, бояться? Чё? А мне, могёт быть, охота пред смертью внука понянчить, сопли подолом утереть или калачей напечь ему. Не везёт…
Она гокнула о ведро кружкой, налила.
— Ну, зятька! Давай! Не подведи! Шибко на тебя надеюсь. Коль ты не смогёшь, возьму в детдоме, говорят, дают. Иль совсем от скуки сдохну — нечё делать. Всю жисть не было времени, а счас нет делов. Не поровну.
— Ну, я пошел, Семёновна, в другой раз…
— Я те пойду! Я те пойду! Ты хто?! Мужик аль мерин?
— Мужик вроде…
— Так вот, не дури. Не сотрётся, не бойсь. Люди куском хлеба делятся.
— Тьфу! Ну и тёща! Рассказали б не поверил…
— Ладно, ладно. Не бреши! Знаю я вас, миленьких. — Она осторожно подняла его со стула и, поборов слабое сопротивление, легонько толкнула в отгороженную занавеской тёмную комнату.
— Мама! Ты ишшо не спишь?
— Сплю…
— Вот и спи. Не съест небось…
В кухне померк свет, прогремела устраиваясь на сундуке старуха, ворочалась, скрипела и вдруг зашлась басовитым, густым храпом…
Постоял-постоял Фёдор… куда идти в три часа ночи… Махнул рукой, разделся и прилёг на край кровати.
Завернувшись в тёплое одеяло и прижавшись к стенке, затаилась Кланя. Полежал Фёдор, чуя, что она не спит и осторожно прикоснулся к горячему и пахучему плечу — оно дернулось, отстраняясь.
— Спите-спите, а то скину на пол…
Вдруг храп на кухне прервался:
— Я тебе скину, я тебе скину! Мне докель с тобой мучиться?!
Кланя, с отчаяньем, вздохнула и прошептала:
— И вам не стыдно так? Бухнуться к чужой женщине в постель?
Фёдор не отозвался, засыпая. Ещё как было стыдно! Хоть срывайся и убегай, куда глаза глядят… Ведь она совсем безвинная и ручная, грех было обидеть такую…
Проснулся ночью. На кухне дребезжала посуда, казалось, изба шатается. Старуха развела пары. Доверчиво прижавшись и закинув на него руку, спала Кланя. Он осторжно повернул её голову и поцеловал.
Забытый с юности жар прошёлся внутри и ударил в голову. Кланя спросонья обняла и ответила на поцелуй. Едва внятно промолвила:
— Аленький цветочек… ты хороший, и добрый… чудище…
3
— Ты где пропадал весь день? Собираться надо, завтра летим.
— Так… Опять женился.
— Ну-у, шустёр, брат! Фёдор ходил по комнатам, трогал руками редкие камни и диковинные вещи, развешанные повсюду. — Кучеряво живешь, шеф! Пора уже и раскулачивать. Ковров-то, только на потолке и нет. А книги?! Неужели все прочёл? Убей, не поверю, в Воркуте тебя с книжкой ни разу не видел, всё больше со студентками.
Знаешь? Надо предложить, чтоб выпускали одни корешки книжные, золотом тиснённые… Красиво и бумаги экономия, лесов поменьше зазря сведут, а за корешками можно и мелочь всякую хранить.
Вот, к примеру, недавняя моя жена Нюрка даже библиотеку мировой литературы умудрилась по блату выписать. Все стены уставила книгами… для мебели и, чтобы показать свою ученость.
А сама же — овца-овцой, ни одну и не открыла. Ведь, это — преступление: книги должны люди читать, учиться, а они расходятся для показухи, мёртвые лежат.
— Жизнь, Федя! Жизнь такая пошла. Кураж должен быть и солидность. Как бурундуки, тащим в свою норку, про запас. Авось сгодится…
— Это точно… Норы я и боюсь, правду Семёновна нагадала. Вот бы Нюрке, моей ненаглядной супруге, отыскать такого хозяина, как ты. Музей бы сделали с мягкими тапочками в такой норке… Красота…
Опять же, прибыль. Глядишь, экскурсии из-за границы повадились бы приезжать, выгода сплошная… Нюрка на ихней загранице свихнулась, даже в сортире бумага иноземная, нашей брезгует подтирать… даже имя сменила и велела мне звать себя Нонной, страсть серчала, что при людях обзывал её Нюрой…
А у самой — такая морда деревенская. У меня, как настроение неважное… как назову её Нонна и до коликов в животе хохочу… Ладно, с чего начнём собираться?
— Продукты укладывай в рюкзак.
Собирались долго, бестолково перекладывали ружья, тёплые вещи, хлеб и патроны.
— Так, что ты за бардак откопал? — наконец поинтересовался Вадим.
— Не бардак, а одну милую и скромную старушенцию. У неё дочка… Порядились. Парень я — хоть куда, ну и, с корабля на бал.
— Ну-ну… Давай. Смотри, к этой царевне только с получкой не влипни. Она тебя женит…
— Да что ты на самом-то деле! Говорю, хорошая женщина! И тёща бесподобная. Может, я их всю жизнь и искал. Вот ушёл, а тянет назад, тянет… Даже и лететь как-то расхотелось…
Какие у неё глаза! Боже мой! Как опахнёт ими и улетаешь в их небесную глубину… и сердце замирает. Мне кажется, что я, наконец-то, влюбился… Как мальчишка… Но, раз обещал тебе, никуда не денешься, полечу.
— Давай-давай. Вдруг приживёшься, мне буровики нужны, смирился Вадим.
Уснули поздно ночью, и показалось тут же: засигналила у подъезда машина. Вадим вскочил, засуетился, выглянул в окно.
— Петька, помоги, вещей много…
С улицы что-то ответили, загремели шаги на веранде.
На аэродром приехали ещё затемно. Он был на сопке. Над далёкими чёрными зубьями гор пробился тонкий свет зари. Звёзды отцветали, меркли, только Венера ещё сияла ярко и чисто. Пахло осенью.
- Предыдущая
- 26/118
- Следующая
