Повести - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 60

• Предыдущая
• 60/118
• Следующая

— Он ещё не был председателем, и артель другая была — «Юбилейка». Я всё время к тебе приглядываюсь, мягковат ты характером, но тебя хвалят даже старички.

— А к чему горло драть? План даём. С хорошим настроением и работать легче.

— Может, ты и прав… Привыкли на пределе сил работать. Золото легко не приходит. А с тобой, оказывается, ещё и поговорить можно. К такому обращению не привыкли. Разбалуешь ты лаской свой участок — Дед не простит.

— Ничего, Влас умный мужик и понимает всё, как надо.

— Всё это так… Только размах у него — не для наших мест…

— Влас одержим в работе. Если бы он был начальником той экспедиции, откуда я пришёл сюда, можно было бы чудеса творить в геологоразведке. Самое ценное качество Деда, что он не консервативен, имеет современное мышление, стремится к новому. А главное, что никого не боится, умеет рисковать.

Куда хуже, Володя, если подчиняешься руководителю, бесхребетному перед своим начальством и беспринципному к подчиненным. Кто-то умно сказал: "Самое страшное в жизни — маленький человек на большом посту".

— Да что ты меня убеждаешь, разве я против Власа! Такого председателя артели поискать. Ну, а ты, всё же, будь с нашим братом построже. Ты вот сказал, что люди тянутся ко мне в цех?

— Сказал.

— Гони их от меня, чаепития разводят, помощника отвлекают разговорами. Самому прогнать неудобно. Нашли чайную! Заварки не напасёшься. Смотреть на этих лодырей тошно.

— Хорошо, присмотрюсь к тем, кто там частый гость. Утром нежданно нагрянул Влас, злой и какой-то опустошённый. На полигоны не пошёл, заперся в гостинице с бумагами и никого туда не пускал, кроме повара, приносящего еду.

Всю ночь горел в окнах свет, на завтрак Влас пришёл успокоенный и довольный, погружённый в свои скрытые думы.

Старатель Акулин сидел на корточках у столовой. С отступившимися от земной суеты глазами — пел. Люди останавливались рядом, вслушивались. Доверчиво улыбались, едва слышно вторили. А Акулин всё пел одну за другой чем-то трогающие душу песни.

Влас прислушался и подошёл. Долго стоял рядом, потом нагнулся и потрепал бульдозериста за плечо:

— Хорошо поёшь, душевно. Ты, может быть, и играть умеешь?

— Умею, шеф. Если бы сюда, по щучьему велению, фортепиано, я бы ваши душеньки ещё не так потешил. — Акулин грустно улыбнулся и покачал головой. — Ну, да ладно, потерпим без концертов до конца сезона.

Влас круто повернулся и ушёл в радиобудку.

Перед обедом сел вертолёт. Из открытого люка старатели выволокли забитый в дерево ящик и с трудом погрузили на машину. Дед стоял поодаль, указал шоферу рукой на столовую. Никто даже не представлял, что в ящике.

Сняли из кузова и разбили упаковку. На истерзанной гусеницами и колесами земле сиротливо осталось гореть красным деревом нелепое здесь пианино.

Семён поднял крышку, блеснуло тисненным золотом: "Красный Октябрь".

Влас молча слонялся рядом, трогал рукой клавиши, они густо, по-осеннему печально отзывались плачем.

— Приведите Акулина, — мрачно буркнул он, — если на смене, снимите с бульдозера. Остановите землесосы, всех людей сюда.

Акулин, сонный, сморенный усталостью после ночной смены, вышел из барака. Отбивался от тянущих его куда-то старателей и вдруг взглянул на столовую, потом на свои заскорузлые, скорченные работой пальцы. Холодный, северный ветерок окончательно пробудил его, Акулин встрепенулся и в раздумье потёр щетину на подбородке.

Чуть кособоко горело под солнцем несуразное в тайге видение. Он тихо пошёл к инструменту. Петров сам выкатил из штабеля чурбан лиственницы и подставил к пианино.

— Эй, кто-нибудь! Поднять всех спящих и собрать участок!

Акулин плюхнулся на чурку, опять посмотрел на свои руки.

— Играй! — встал рядом Дед, как оперный певец перед арией.

— Что?

— Что умеешь, играй.

Музыкант, голый до пояса, в истрёпанных и протёртых на коленях штанах, вяло улыбнулся, вытер ладони о впалую грудь. Люди стояли молча вокруг, утихли бульдозеры и землесосы на полигоне, тонко пиликал встревоженный кулик, падая на болото.

С опаской, неуверенно Акулин прикоснулся к снежной белизне клавиш, поправил чурбан под собой и лихо, очумело взмахнул руками.

Инструмент рявкнул нездешним криком, цепкие пальцы уверенно держали нить мелодии, и ноги суетливо ловили тонкие педали.

Замерло всё… Вспыхнуло что-то в груди у каждого стоящего, закружило голову. Понесло…

Влас выбил коробок спичек у пытавшегося прикурить слесаря и вдруг сел на землю. Толпа, как завороженная, опустилась вокруг, не отрывая глаз от чуда.

Акулин играл с закрытыми глазами, то падал головой на клавиши, то застывал, откинувшись назад. Его руки вели всех в забытое и сладкое… "Лунная соната", "Полонез Огинского", «Апассионата», Бетховен — "К Элизе", Чайковский — "Сладкая Грёза", музыка из фильма "Станционный смотритель", — шептал перед началом каждой мелодии.

Он забыл обо всех, судорожно гоняя желваки по скулам, потом вскочил, отшвырнул пяткой чурбан, играл стоя. Иногда сбивался, недовольно кривил губы. И вдруг тихо, мерно и просторно потекла знакомая, родная мелодия.

Первым её угадал и встрепенулся Влас, повёл низким, хриплым голосом:

Сте-е-епь да сте-е-епь круго-о-ом,

П-у-уть дале-е-ек лежи-и-ит,

В то-о-ой степи-и-и глухо-о-ой

За-амерза-а-л ямщи-и-ик.

Два голоса не сдержались, подтянули, тут же включились остальные.

Ковалёв краем глаза смотрел на Власа — гортанно, могуче, прикрыв веки, старик допел песню. Потом уже, не ожидая музыки, тихо загудел:

"Во-о-от мчи-и-ится тройка почтова-а-ая

по По-о-Волге-е-матушке-е зи-мо-ой…"

Пойми этого грубого, чёрствого мужика? Не предчувствие подвигов и больших денег загнало Сёмку Ковалёва в начале семидесятых годов в этот край светлых рек, бесконечных сопок и долгих снегов. Получил вызов на работу в геологоразведочную экспедицию, и поманили его загадочные края.

Начал бурильщиком в разведке. Оборудование было старенькое, станок истрёпан, разбит. Бульдозеры таскали скрипучие сани буровой по тайге, с площадки на площадку, оставляя за собой горы деревянных ящиков с поднятым керном да часовенки реперов с номерами скважин.

Первая, скорая на расправу с холодами, весна, бьющаяся дробью глухариных токов и жгучим стоном гусиных ватаг в оттаявшей и разлившейся тайге, молниями пугливых хариусов в прозрачных ручьях, ощущением вокруг себя чистоты и простора, окончательно решила судьбу новенького.

Буровой командовал Адольф Тимофеевич Разин. Белоголовый мальчишка лет пятидесяти, бесшабашный задира с выходками начинающего хулигана и неуёмной страстью к игре на баяне.

Адольф имел ещё одну слабость, не мог пройти спокойно мимо того, что плохо лежит. Завхоз его в склад уже не пускала, потому что обязательно стащит какую-нибудь шестерёнку. Наволок хозяйственный мастер в буровую столько ненужного хлама, что всей бригаде надоело выкидывать.

Но мастер был неутомим. Бригаду Разин держал круто, а работал по старинке, не спеша. У бурильщиков в посёлке жили семьи, под боком были огороды и теплицы. К чему идти на увеличение плана, когда до пенсии рукой подать?

Ковалёва приняли с неохотой — наделает по молодости аварий, выполняй потом дурную работу. Лучше бы ему пообвыкнуть в помбурах, потом уже браться за рычаги.

Новичок обиделся. Зачем тогда учился столько лет в техникуме, если не сможет работать наравне со старичками? Закусил удила и попёр, как необъезженный жеребчик.

Загонял помбуров до пота, сам хватался за все дела, изучал технологию проходки, делал записи в тетрадях, перечитывал литературу по специальности и старые конспекты, ел на ходу и прихлёбывал кисельной густоты чай, чтобы не уснуть в ночных сменах.

В первый же месяц набурил больше всех, но никого не удивил, решили, что это — случайность. Когда же за квартал выдал вдвое больше опытных мастеров — заело их.

Начальник партии Бесхлебный подначивал, что молодой обскакал, да и самих томила досада, вроде бурили без перекуров, а оказались в отстающих.

• Предыдущая
• 60/118
• Следующая