Повести - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 73

• Предыдущая
• 73/118
• Следующая

Если нос будет воротить, — знать, не люб ты ей — гони прямо с кладбища взашей, жизню тебе всю испоганит. Вона соседская баба — подштанники мужику брезгует стирать, пелёнки стирает и духи в воду льёт, какая ж тут любовь — каторга для обоих.

Проводили Семёна учиться. Со второго курса у Ковалёва взыграло самолюбие, и стал отличником. Повышенная стипендия, староста группы, гантели, велосекция, изостудия — всюду поспевал.

Незаметно летело время. Принципиальность в большом и малом, всё же, успел привить ему отец. Сокурсник украл у друзей деньги — никому дела нет. Ковалёв сам нашёл вора и набил ему морду.

Пострадали оба. Вора исключили из техникума, а Семёну дали выговор за драку и лишили стипендии. Пришлось зарабатывать на пропитание, разгружая вагоны на станции.

В армии лейтенант, в наказание за разные проступки, заставлял солдат конспектировать целые тома. Младший сержант Ковалёв прорвался к генералу с протестом, — дескать, в наказание конспектировать — самодурство. Лейтенант получил нагоняй, а Семёна загнал на кухню в постоянные наряды, чтобы не распускал язык.

Ох эти правдолюбцы! Чего они лезут не в своё дело. Спокойно жить ведь так просто и сладко. У друга жена загуляла — пристыдил блудницу, забыл, что муж и жена — одна сатана. Дружба врозь.

Пьяный любовник драться лезет, наивный муж нос воротит за наветы на свою половину.

Как жить? Праведником — невозможно. Плюнуть, что ли, на всё да сварить щербу из чужих карасей?

Часто задумывался Ковалёв: "Почему отец был таким?" Всю жизнь ходил в драной телогрейке и сапогах, пропитанных дёгтем, чтобы не отмокали в уличной грязи. А ведь, сидел на золотой жиле, по нынешним временам цены нет этому месту.

С двухсот колхозных пчелосемей смело мог отвезти на рынок десяток молочных фляг мёда, выдав за свои. Имел же пять ульев, кто бы прознал, пойди докажи, откуда накачал! Ведь мог? Мог! А не брал.

Выстроил себе хоромы бригадир колхоза. Лес, кирпич, оцинкованное железо — машинами сваливалось у стройки. Отец тяжело вздыхал да спешил прикурить папироску, стыдясь глянуть в ту сторону.

А на партсобрании поставил вопрос: "Откуда это всё?" И не отступился, пока все стройматериалы не вернули на колхозный склад. Не от зависти, не от злости — от своей нравственности.

Краснощёкий бригадир долго помнил это. Надо пчёл вывозить с поля в омшаник — нет машин. Нужны многокорпусные ульи — поважнее заботы есть. Бригадир «забыл» предупредить лётчиков, и самолёт опылил пасеку — подохли пчелы. Врагом для хапуги сделался Иван.

Семён ехал по Новочеркасску от друга на последнем трамвае. Пустой вагон бросало на стыках, а он пялился на сидящую рядом девушку. Русоволосая, стройная, красивая, она казалась недоступным божеством студенту-геологу.

Отводила глаза от нахала, разглядывающего её в упор. И вдруг он неожиданно для себя заговорил:

— Кто вы, очаровательная незнакомка? Почему спят поэты, когда в городе бродят такие девушки? — плёл он всякий вздор, пытаясь вызвать её на разговор.

А, когда трамвай замер на её остановке, категорично сказал, что будет завтра ожидать её здесь вечером. Девушка неопределённо хмыкнула и выбежала, а он набрался храбрости крикнуть ей вслед:

— В восемь вечера!

Друг растолкал его утром и убежал в умывальник, а Семён сразу же вспомнил, что назначил свидание, а вот, на какой остановке девушка вышла, из памяти вылетело.

После занятий Семён поспешил в общежитие. Парня, который с ним жил в комнате, родители баловали переводами и хорошими вещами. В шкафу висел его белоснежный костюм из импортной шерсти.

В расклешённые штанины вставлены бархатные клинья, навешаны цепочки, — всё по последнему крику моды. Не задумываясь, Семён оделся, с сожалением посмотрел на свои разбитые и потёртые туфли.

Задолго до назначенного срока метался на трамваях, пять остановок в город и обратно, с замиранием сердца вглядываясь в девушек. Смутно помнилось сердитое лицо и нахмуренные брови.

В половине девятого, отчаявшись найти незнакомку, сошел на какойто остановке. Присел на лавочку и затужил. Издевался над собой и своим павлиньим нарядом. Пустые надежды…

Встал, собираясь уходить, когда остановился трамвай и выпорхнула из него девчонка. Он даже не обратил на неё внимания, мало ли людей вокруг. Она подошла и улыбнулась.

— Вы Семён?

— Да… А, что?

— Как что? Сами же пригласили встретиться?

У бедного студента отнялся язык. Куда там киноактрисам до того совершенства, что стояло перед ним. С редкими веснушками по скуластому лицу, с восточным разрезом больших глаз, она мягко улыбалась, чуть обнажив ровные, влажные зубы, теребила в руках сумочку.

Показался он сам себе перед ней таким недотёпой и увальнем, что даже покраснел. Вспомнил о нечищеных ботинках и совсем растерялся.

— П—простите… А как вас зовут, запамятовал?

— Таня, — рассмеялась она, — вот так знакомство, забыли, как зовут. Я ведь говорила вчера.

— Разве? А впрочем, может быть.

— Куда пойдём?

— Куда хотите, — наконец, опомнился кавалер и вдруг, дернул из её рук сумочку. — Давайте понесу?

— Что вы?! Она же лёгкая. Не к лицу мужчине такие вещи носить. Потому и зовётся — дамская сумочка.

…И понесло его! Такого красноречия, юмора и темперамента Семён от себя не ожидал. Весь вечер читал стихи, говорил так складно и ловко, что, когда привлёк Таню в парке и поцеловал, вконец поверил, что это всё не сон, что она не уйдёт, и почувствовал её интерес к себе.

Значит, не так уж он плох, если такая девушка не отвернулась. Не собирался он выбирать жену по бабкиным наказам; из множества прочитанных книг знал, что есть настоящее чувство, ждал его и в эту минуту понял, что сидит на скамейке рядом с ним именно та Жар-птица, про которую вещала старуха.

Лучились через мокрые ресницы фонари на столбах, как счастливые и сказочные звёзды. И были у первокурсницы гидромелиоративного института сладкие, головокружительные до одурения и слабости губы.

Тепло растекалось между деревьями и кустами, листья начали желтеть и тихо падать, подступала осень. Лето ещё не сдавалось, мигали далёкие зарницы за Доном, зеленела трава, и цвели на клумбах белоголовые хризантемы.

Далеко за полночь пришла ему мысль, что, ради этой встречи, этого вечера стоило родиться. Стоило жить. Таню нельзя было назвать Танькой. Всё грубое и жестокое она отметала своей лаской, улыбкой и непосредственностью.

Исступлённо гладила его ершистые волосы, сама целовала, прикрыв глаза, жалась к нему, трепетала и всё повторяла: "Господи, да что это со мной!" Повторяла искренне. Это Семён чувствовал без сомненья.

Вечерами они бродили по городу, вдыхая пронзительный и терпкий запах горящих осенних листьев, она рассказывала о себе, о своём городке на берегу Каспийского моря, он больше молчал, но если начинал говорить, Таня плакала от смеха, слушая про его охотничьи приключения и сердитого деда Буяна.

Читал свои стихи, рождавшиеся экспромтом. В кинотеатре железнодорожников они брали билеты на последний ряд, где никто и никогда не смотрит кино.

Если бы люди потихоньку вышли, то задний ряд не опомнился бы и к утру. Вздохи, поцелуи, тихий шепот и смех.

Через месяц знакомства Семёну казалось, что прошли уже долгие годы. Таня пригласила его к своей подруге на квартиру. В шумном студенческом кругу справляли чей-то день рождения, об имениннике быстро забыли, было хорошо и весело.

Семён был пьян от грома музыки и танцев, ещё хмелел от соседства милой и улыбчивой Тани. Опять читал стихи, пел со всеми под гитару. Глубокой ночью, когда разбрелась компания, он оказался в спальне с голубым ночником.

В полумраке он неумело раздел свою богиню, трепетную Жар-птицу, сумасшедше целовал её глаза, лицо, руки. Безграничная радость и любовь текли с его губ, она останавливала поток красноречия мягкой ладонью и сама целовала, страстно прижимала к груди его горячую, потерявшую рассудок голову.

И грустила… И смеялась… И просила ещё почитать стихи. Опять заспешили его руки, боясь причинить боль самому дорогому и желанному существу. Всё настойчивее и грубее.

• Предыдущая
• 73/118
• Следующая