Повести - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 75

• Предыдущая
• 75/118
• Следующая

Залетел к чертям на кулички, в пустыню. Работала Татьяна на строительстве газопровода. Устроился в гостинице. Долго лежал в номере, не решаясь позвонить или пойти к ней на работу.

Из репродуктора текла музыка, передавали концерт по заявкам. Начало песни Семён прослушал, но вдруг подскочил на кровати и крутанул барашек громкости на всю мощь. Песня была про них:

Мы с тобо-о-ой смешные люди,

Знаем, что костёр гореть не будет,

Знаем, никогда гореть не будет, —

пел горький женский голос. —

…Знаем мы, осенним утром

Больше никогда не вспыхнут угли,

Больше никогда не вспыхнут угли

Ста-а-арого костра-а-а…

Песня опрокинула его на застланную одеялом кровать, доплыл через многие годы запах дыма от горящих осенних листьев; проявила лицо студентки, улыбку, её глаза.

Стояла невыносимая жара. Горячий ветер нёс на город смерчи песка, хилые деревья бросали слабую тень на раскалённый асфальт. На улицах редкие прохожие, в полуденный зной люди попрятались по домам. Шёл он долго.

Накалившийся синтетический костюм прижигал тело, как жестяной. Наконец, выбрался на окраину, где размещалось строительное управление. Рядами стояли выкрашенные серебрянкой вагончики с кондиционерами в окнах, высились штабеля газопроводных труб большого диаметра, пылили машины, увозя их на трассу.

Поразило сходство своей судьбы и её, он жил и работал все эти годы в таких же вагончиках, только занесённых не песком, а снегом. Но знакомая, бродяжья неустроенность была и под этим щедрым солнцем.

Он зашёл в дворик, окружённый вагончиками с лозунгами и досками показателей, угадав по ним административный штаб управления. Нерешительно остановился, чувствуя себя вором в чужом дворе.

"Приперся, — неласково подумал о себе, — здрасте!" Выпил стакан газировки под выгоревшим тентом и присоединился к толпе рабочих у отдела кадров. В своём костюме он смотрелся чёрным вороном среди одетых в лёгкие безрукавки загорелых парней.

Совсем потерялся, когда она вышла с какими-то бумагами. Что-то в них помечая, шла прямо на него. Бежать было поздно, хоть в первое мгновение и обожгло желание спрятаться за спины ребят.

Не дойдя двух шагов, Таня подняла голову от бумаг и мельком оглядела стоящих. Отвела взгляд, уронила руки и опять посмотрела.

— Здравствуй, Сём…

— Здравствуй, — он шагнул было навстречу и остановился.

И вдруг увидел, как деловая озабоченность на её лице сменилась таким детским восторгом, что больно кольнуло сердце и опять нахлынуло прошлое. Стояла перед ним его Таня, не изменившаяся, разве чуть пополневшая, такая же светлая, конопатая и родная, словно и не было этого десятка лет.

Как бы он ни представлял её в своих мыслях, как бы ни мечтал об этой встрече, никогда подумать не мог, как беспощадно и жутко стеганёт: "Какой я дурак! Что я натворил!"

Выронив бумаги, она часто заморгала и бросилась навстречу, припала к груди, коснулась пальцем его рано поседевшего виска.

Рабочие смолкли, удивлённо глядели на всегда строгую начальницу производственного отдела. "Брат, наверное", — высказал кто-то догадку, и молча разошлись. Они остались одни на белом прокалённом песке и не могли вымолвить ни слова.

Наконец, она оторвалась, вымучено улыбнулась, растерянно посмотрела на бумаги, которые загнало ветром под вагончик, и вдруг засмеялась так, как только она одна могла смеяться.

— К черту отчёт! К черту всех! Сём? Неужто это ты? Да, как нашёл, как?

— У матери был, — улыбнулся он и всё не мог насмотреться на её конопины. Никакое солнце не смогло их выжечь, как время не сумело выжечь её из памяти.

Таня поправила рукой причёску, пальцем коснулась кончика носа, и все эти нехитрые жесты вконец смяли Ковалёва, он растерянно зашарил глазами вокруг.

— Ну, что мы стоим? Пошли! — она схватила за руку нежданного гостя и потащила в свой кабинет. — Галка, посмотри, кто явился, угадай? — обратилась к сидящей за столом женщине лет сорока.

Та глянула поверх очков на вошедшего и махнула рукой:

— Знамо кто, карточку на столе держишь под стеклом, дразнишь мужа.

Таня суетливо прибрала бумаги в сейф, откинулась на стуле и опять долго смотрела на стоящего в дверях.

— Где ж ты был, Сёма? Сколько лет прошло…

— Работал, в Якутии.

— Холодно там, — зябко передёрнула плечами, — я бы там не смогла жить. — Обернулась к помощнице: — Гал? Я на участке.

— А где же ты, конечно, на участке, — ухмыльнулась та в ответ и ещё раз взглянула поверх очков на залётного незнакомца. — Хорошо хоть муж с детьми в отпуске. Парень вроде ничего. Отдала бы ты лучше его мне, я — баба холостая, при квартире, — она невесело улыбнулась.

— Не отдам. И за мужа не бойся, мне всё равно, — как-то сникла Таня, — всё равно. Я десять лет ждала этого дня, — торопливо встала и вышла.

Семён вынырнул из прохладной комнаты следом, поискал глазами и не нашёл её. За вагончиками взвыл мотор, и в клубах пыли затормозил "уазик".

— Сём! Садись, прокачу, — послышался её голос.

Он уселся рядом, невесело усмехнулся своим мыслям. Таня вела машину уверенно и привычно. Заехали в вымерший город, она притащила с рынка огромный арбуз и снова погнала быструю машину. остановились далеко за городом в зарослях саксаула.

Светло-зелёная прозрачная ткань его листьев, чем-то напоминающая хвою стланика, бросала редкую тень на подступившие к дороге барханы.

— Давай съедим арбуз, и расскажешь, как ты докатился до такой жизни, — сказала Таня и принялась орудовать ножом.

— До какой жизни?

— Столько лет где-то пропадал! Я же только в этом году сменила фамилию. Думала, что найдёшь. Впрочем, упрёки неуместны, сама виновата. Ты хоть женился, дети есть?

— Нет.

— Почему? Ведь, между нами всё кончено, ты это должен был понять, когда я перестала писать тебе в армию. Захотела в тепле жить, ну, не дура ли?

— Дура. Не казнись только, я — действительно одержимый, хватила бы горюшка со мной. Квартира сколько лет стоит пустая, а я всё по тайге.

Ели арбуз, говорили, вспоминали, как будто ничего не произошло за эти годы. Вот она, рядом. Годы придали ей женственность и ещё большую привлекательность.

Выгоревшая до прозрачности чёлка, лицо, руки, её голос — отбросили вспять канувшее время, будто сидели они на той студенческой пирушке и вся жизнь ещё только начиналась, не родилась ещё ни боль, ни горькая правда разлуки.

Солнце давно закатилось, а они всё не могли наговориться, и время летело стремглав, как ветер над горячими барханами.

— Поехали купаться! — вдруг вскочила она и завела машину.

— Давай я поведу, — попросил Семён, изнывая от своего бездействия.

— Веди! — уступила ему место за рулем. — Дорогу покажу.

Глубокой ночью они остановились на берегу шумящего, как море, озера. Пахло водорослями.

— Тридцать восемь километров в диаметре, — тихо проговорила Таня, — от Аму-Бухарского канала заполнили естественную котловину. Дуда-Кюль — девичье имя, правда? Рыбалка здесь отменная. Ты же любил рыбачить?

— И сейчас люблю.

— Хоть бы угостил, привёз северной рыбки, — она разделась и в свете фар побрела в воду.

Жгуче, невыносимо было на душе Ковалёва, даже слёзы навернулись. Слёзы горькой и злой обиды на себя: за характер, за то, что столько времени прошло напрасно, вдали от этой близкой и прекрасной женщины, равной которой он так и не нашёл.

— Раздевайся! Иди сюда! Вода, как парное молоко, — крикнула Таня, качаясь на волнах.

Семён бросил свой костюм на ещё горячий от дневного зноя песок и окунулся в тёплое, хмельное море среди пустыни.

— Утоплю сейчас тебя, залётный! Чтоб никто не пользовался тем, что принадлежит мне. Утоплю, отмучаюсь…

— Не жалко?

— Нисколечко!

Руки их встретились и губы. Прибой то накрывал с головой, то обнажал до колен и не мог повалить. Горячая волна обдавала, кружила голову и всё: дела, людей, заботы — смыла с них. Стояли они, как окунувшиеся в живую воду, молодые и пылкие студенты из той далёкой поры.

• Предыдущая
• 75/118
• Следующая