Повести - Сергеев Юрий Васильевич - Страница 78

• Предыдущая
• 78/118
• Следующая

По морфлотовской традиции постоянно разыгрывал новичков, только вместо якоря умудрялся заставить какого-нибудь простофилю точить рашпилем нож бульдозера. Акулину приходили бесконечные посылки. Пиво и ветчина в банках, сигареты и финская колбаса, икра и прочие лакомства.

Акулин, нежадный по своей широкой натуре, щедро делился с друзьями. Принёс и Семёну блок сигарет с коронами, львами и золотыми ободочками на длинных фильтрах.

— Побалуйся, Иваныч. Для меня они слишком слабые.

— Где ты берёшь всё это, у тебя жена где работает?

— В торговле, бедная, мается.

— Посадят её за такие посылки.

— Быстрее посадят — быстрее выйдет. У меня с ней всего трое суток был медовый месяц. Потом сбежал.

— Наверное, ждёт, если так заботится?

— Вдовая была, дочке лет одиннадцать. Заехал к Алексею Воронцову в Москву и попал в женихи. Свадьбу отгрохали, одели в дублёнку, пыжиковую шапку. Потом занесло нас с молодой в театр. Спектакль дрянной, сижу и сплю, мысль только одна: есть в буфете пиво или нету?

В антракте нашёл буфет и во время второго акта драмы осмысливал там свою женитьбу. Пришёл к убеждению, что поскорей надо бежать в тайгу. Шнур у телефона дома оборвал, сутками болтают о проблемах, которые не стоят выеденного яйца.

Как подумал, что засосёт сладкая жизнь и не видеть больше родного бульдозера! Будет жена с ложечки кормить, по знакомым таскать под руку. Не-е-е… Пожить ещё хочу. Поработать на старании в охотку до седьмого пота. Попить на рыбалках чаёк из ржавых консервных банок, хариуса половить.

Я ж в тайге становлюсь, как восторженный пионер! Нет! Буду числиться мужем, деньгами помогать, но сопочки эти не брошу. Не гожусь я для семейной жизни, третий раз женюсь и третий раз убегаю. Нет у меня воли, не могу всю жизнь проторчать на одном месте.

Попал я лет пять назад в один трест — «Промвентнляция». Бригадир мне показывает свой верстак и говорит: "За этими тисками я проработал двадцать пять лет". Меня в пот кинуло! Вот мужик! А меня всё носит чёрт знает где. Люблю новых людей, новые россыпи.

— А что в твоей работе особенного?

— Не обижай, начальник! Я золото даю! А люди посмотри какие, воздух, тайга, рыбалка в пересменку. Тут ещё пианино привезли для души.

— Но ведь, тебе уже за тридцать. Должен остепениться?

— А где написано, что я должен? Мне такая жизнь больше по нутру, чем пиво пить и думать, даст ещё мне на кружку или не даст.

— Незачем было жениться, невесту обнадёживать.

— Воронцов уговорил. Смотрины устроил. Неудобно было отказаться. Но больше всего убедил тем, что на свадьбе будут цыгане. Что же я за старатель, если у меня ни разу в жизни на свадьбе цыгане не плясали?! Согласился…

— Были цыгане?!

— А как же! Супруга моя такого разворота, что могла и хор Пятницкого притащить. Только в квартиру не влезут.

— Ну и жил бы с ней, как у Христа за пазухой. Чего ещё тебе надо? Квартира есть, блат во всех магазинах, знакомые цыгане. Чем не жизнь? — с улыбкой дразнил его Семён.

— А сам ты, почему тут работаешь? Езжай и живи. У неё подруг разведёнок — море. На метро каждый день будешь кататься! Хочешь оженю? Нет, начальник… Одной болезнью мы с тобой болеем. Работу ты свою любишь да простор.

Из тебя тоже клерка не сделать. Не оторвёшься от этих мест. А если уедешь на запад, сердце останется туточки. Я попробовал. Вот к сердцу и вернулся, холодно там без него, холоднее, чем в этих краях зимой.

Он закурил крепкий «Памир», закашлялся и прохрипел: — Противозачаточные сигаретки…

— Виктор, как ты попал на старание?

— Как я стал бульдозеристом, хочешь знать? Ничего особенного. Родился в Коломне. Бабушка у меня до глубокой старости работала учительницей французского. Мать и отец тоже педагоги. А почему из меня не получилось служащего, сам не знаю.

С отличием окончил музыкальное училище, поступал в консерваторию и срезался на экзаменах. Особенно не жалел, потому что знал, достичь вершин в искусстве не хватило бы терпения. А играть всю жизнь в каком-нибудь заурядном оркестре — скучно.

Потом, сманил меня в Магадан старатель-меломан. Да что там жаловаться, жизнь — дай Бог каждому!

Акулин — мастер на все руки: сварщик, бульдозерист, шофер, электрик — десяток специальностей. Работает с вдохновением. Он так и не вышел из детства. С ним можно поговорить на любую тему, у него в бараке полно книг и журналов.

Акулин нашел себя после долгих мытарств и ошибок. Из десятка своих специальностей он выбрал одну — бульдозериста, профессию, далёкую от консерватории и общения на иностранных языках. Он добывает золото!

Кто отработал хотя бы один старательский сезон, вволю испытал, как опускается мужик без забот и света женщины. Разговоры начинаются и кончаются недоступным в тайге слабым полом.

Одни травят анекдоты с «картинками» и хвастают своими победами, другие молча вздыхают и с нетерпением ждут возвращения домой.

Все лишения: тяжкий труд, одиночество, холод и грязь — всё безропотно вынесут терпеливые старатели, только бы вам было хорошо, только бы вы ждали, не испытывали ни в чём нужду.

Были, конечно, и холостяки, у которых имелись свои цели: покуралесить в ресторанах, помотаться по курортным краям, щедро спустить деньги. Но и в них подсознательно живёт надежда остепениться и найти подругу.

Как раз про таких и вещает шофёр Томас: "Старатель — тот, кто летом без женщин, а зимой без денег".

С контролем отработки россыпи из комбината прислали куратора. Строгая сорокалетняя женщина, складная и симпатичная. Тёмные волосы коротко острижены, обрамляют смугловатое и скуластое лицо. Встретившему её у вертолёта начальнику, разрезом глаз она до боли напомнила Таню.

Нина Игнатьевна заняла пустовавшую комнату гостиницы и навела там женский, забытый уют. Обошла полигоны, проверила контуры отработки и сама опробовала пески. Попутно нарвала букет цветов.

Появление женщины на участке, да ещё с цветами, равносильно посадке летающей тарелки. Старатели, полгода не видевшие такого чуда, ошалели, вмиг приосанились, стали вежливыми. Пропал из обихода мат.

Вечером Ковалёв забрел на огонёк в гостиницу к свежему человеку. Игнатьевна сидела на одеяле в спортивном трико и читала книгу.

Попили чай и незаметно от работы перешли на другие темы, а как коснулись литературы, появилось что-то общее, незримо связывающее обоих, недоговорённое, близкое. Семён украдкой поглядывал на хрупкую фигуру женщины и то ли от крепкого чая, то ли от общения чуял в глазах хмельной туман.

Сами собой, неиссякаемо текли слова с его потрескавшихся от солнца и ветра губ. Он был почти уверен, что сидит перед ним Таня, домашняя и простая.

Договорился до того, что начал читать стихи, вновь переживая их вымученную скорбь, не для того чтобы завлечь и покорить гостью. Выходило всё наболевшее. Она слушала и понимала.

Только к утру решился подняться со стула, оглянулся в дверях и встретил взгляд маленькой женщины, забравшейся с ногами на койку. Она натянуто улыбнулась и нашарила рукой забытую книгу.

Оба, без слов, знали, что между ними ничего быть не может, но говорили и не могли остановиться, дивились взаимной исповеди и не могли осознать её причин.

Семён опомнился на полигоне, удивлённо остановился, не понимая, как сюда забрёл. Лазил по отвалам вскрыши и никак не мог переключиться на работу, бессознательно отмечая бульдозеры, стоящие в ремонте, копошащихся у землесоса людей, и тут же забывал о них.

Распахнулось ночью окно в далёкий мир, отрезанный сотнями километров тайги. Семён уже стал отвыкать от него, этого мира, забываться, терять счёт времени.

Порой казалось, что он провёл здесь многие годы, увлёкся работой, и о Тане напоминала только маленькая окатанная галька, прихваченная на память с берега Дуда-Кюль.

Она лежала в его кармане, и каждый раз вздрагивали пальцы, коснувшись её огня. И сразу, как по волшебству, доплывал шум прибоя, хлопанье трепещущего на ветру брезента над их головами, её смех и голос.

• Предыдущая
• 78/118
• Следующая