Девятое Термидора - Алданов Марк Александрович - Страница 1

• 1/74
• Следующая

Меня не раз спрашивали, существовало ли в действительности лицо, изображенное в моей тетралогии под именем Пьера Ламора. Разумеется, Ламор образ вымышленный. Это следует хотя бы из связи, существующей между ним и ваятелем «Пролога». Надо ли говорить, что в «Прологе» нет истории. О великих художниках, создавших «Noire Dame, de Paris», мы почти ничего не знаем. Нельзя также сказать с достоверностью, каковы были в ту пору химеры, — реставраторы поработали и над ними. Впрочем, идея «Мыслителя» схвачена и в изумительном дьяволе «Le Jugement dernier»[1], который относится к 1210—1215 гг. Самый мотив созерцающего дьявола характерен для французских мастеров средневековья.

В настоящее издание «Девятого Термидора», как и в последние иностранные переводы романа, я внес некоторые изменения.

Автор

Роман «Девятое Термидора» составляет первую часть исторической трилогии, охватывающей период 1793—1821 годов. Отрывки из этого романа появились в 1921—22 гг. в «Современных Записках». Еще раньше на страницах того же журнала нашла гостеприимство заключительная (небольшая по размеру) часть «Мыслителя»: «Святая Елена, маленький остров». Второй, центральный том трилогии выйдет в свет, вероятно, в 1924—5 гг. Боюсь, что без него читателям нелегко будет судить о целом: так, немало глав, эпизодов и действующих лиц «Девятого Термидора» должны показаться ненужными и напрасно введенными автором: они тесно связаны со вторым томом. Самая картина революционной эпохи лишь намечена в настоящей книге.

В основу исторической и бытовой части «Мыслителя» легли материалы библиотек (главным образом парижской Национальной библиотеки) и музеев (Carnavalet, Hotel des Invalides, Malmaison и Conciergerie), а также различные частные сообщения, устные и письменные.[2] Для своего толкования исторических событий и характеров исторических лиц я имею, разумеется, «оправдательные документы». Но никакие документы и ничье толкование обязательной силой не обладают.

Именно на таинственной драме, которой посвящена настоящая книга, особенно ясно видишь пределы понятия так называемой исторической достоверности. Девятое Термидора, бесспорно, одно из величайших событий мировой истории. Казалось бы, в нем-то должна быть точнейшим образом выяснена и установлена каждая ничтожная подробность. В действительности целый ряд эпизодов этой трагедии — и в первую очередь ее наиболее драматическая сцена — навсегда покрыты непроницаемой тайной. В самом деле, что произошло в ночь на 10-е Термидора в здании Парижской Ратуши, где Робеспьер был найден лежащим на полу с раздробленной выстрелом челюстью? Этого не знает и никогда не узнает никто. В психологическом отношении мне, романисту, было бы бесконечно важно выяснить, выстрелил ли Робеспьер в себя сам или был кем-то застрелен. Целый ряд историков во главе с Тьером дают первую версию. Но Луи Блан, Мишле, Эрнест Амель, де Лескор, Дюрюи отрицают ее и высказываются за вторую. Свидетельства «очевидцев» спутаны, газетные отчеты противоречивы. Консьерж Думы Бошар и жандарм Меда, предполагаемый убийца, несут очевидную ложь, совершенный вздор. Протокол врачей Верже и Маррига, делавших перевязку Робеспьеру, никак не согласуется ни с первой, ни со второй версией. А трагический документ из коллекции Жюбиналь де Сент-Альбена, — призыв Коммуны к восстанию, составленный в Ратуше в ночь на 10-е Термидора, подписанный, очевидно, в самый момент падения Ратуши, первыми двумя буквами фамилии Робеспьера и залитый чьей-то кровью (по-видимому, кровью самого диктатора), этот зловещий документ при некоторой фантазии, может быть приведен в согласие и с той и с другой версией.[3] Олар так и говорит, что невозможно выяснить, какая из двух версий соответствует истине, и скромно добавляет: «Iln’est rien de plus honorable pour un historien que de dire: je ne sais pas».[4] Чего стоят по сравнению с этим поразительным фактом случайные неточности, художественный произвол того или другого исторического романиста!..

Общее заглавие трилогии дает химера «Le Penseur» (иначе «Le Diable Penseur»)[5], находящаяся на вершине собора Парижской Богоматери.

Автор

Молодому русскому, Андрею Кучкову, очень понравилась столица короля Филиппа-Августа. Париж был как будто поменьше и победнее, чем родной город Кучкова, Киев, особенно до разорения киевской земли князем суздальским Андреем Боголюбским. Но в обеих столицах было что-то общее: или небо, светлое, изменчивое и многоцветное; или веселый нрав жителей; или окрестные зеленые холмы, — холмы Монмартрского аббатства и Печерского монастыря. Жить в Париже было много спокойнее, чем в Киеве. Не грозили французской столице ни половцы, ни печенеги, ни черные клобуки, ни исконные враги киевлян — суздальские и владимирские полчища. Правда, при нынешнем великом князе Святославе Всеволодовиче киевская земля несколько отдохнула от войн и набегов, но еще свежи были в памяти киевлян и тяжелая дань, наложенная на город Ярославом Изяславичем, дань, которую платили все: игумены, и попы, и чернецы, и черницы, и латина, и иудеи, и гости. Памятен был им и разгром Киева Андреем Боголюбским, когда были на всех людях стон и туга, скорбь неутешная и слезы непрестанные. Да и теперь каждый год могли нагрянуть и хан Гзак, и хан Кончак, окаянный безбожный и треклятый, и Ростиславичи Смоленские, а то и сам Всеволод Суздальский Большое Гнездо. В Париже об иноземных нашествиях давно забыли. Город рос, процветал и славился наукой: прогремели на весь мир, вплоть до русской земли, великие парижские ученые: Адам с Малого моста, Петр Пожиратель, Петр Певец и особенно славный Абеляр. Молодой Андрей Кучков душой был рад тому, что послал его князь Святослав Всеволодович в Парижский университет изучать латинскую мудрость: trivium, quadrivium, physica, leges, decretum и sacra pagina.[6]

В Париже у Андрея Кучкова был дальний родственник, дед которого уехал из Киева в свите Анны Ярославовны, дочери великого князя, вышедшей замуж за французского короля Генриха. Но родственник этот, славный воин и крестоносец, уже по-русски совсем не говорил. Принял он Андрея Кучкова радушно и в первые же дни показал ему столицу Франции. Показал palatium insigne — дворец Филиппа-Августа, раскинувшийся на самом берегу реки, на восточном углу парижского острова.[7] Андрею Кучкову понравились и укрепления дворца, и собственные королевские покои, густо выстланные мягкой соломой, на которой почивал любивший роскошь Филипп-Август, и пышная, расписная, с позолоченными сводами баня, где два раза в год — на Рождество и на Пасху — купалась французская королева. Понравились ему и подвальные помещения дворца, носившие название Conciergerie[8].

Показал Андрею родственник также окраины города: болота правого берега реки Сены, — там король собирался строить новый дворец Лувр, — и виноградники левого берега, — среди них на горе святой Женевьевы раскинулся славный Парижский университет. А затем воин повел Кучкова смотреть главное чудо столицы: Собор Божьей Матери, начатый постройкой не так давно архиепископом Морисом де Сюлли и уже почти готовый.

По дороге они остановились поглядеть На зрелище, не привычное для молодого киевлянина. На севере острова, на высоком, в человеческий рост, квадратном костре из хвороста и соломы жгли трех колдунов, одну ведьму, двух мусульман, двух иудеев и одного кагота. Андрею Кучкову это было хоть и страшно, но очень интересно: в Киеве никогда никого не жгли и даже вешали редко, а наказывали больше потоком, разграблением или простой денежной пеней. Воин объяснил молодому человеку, что наследство сожженных поступит в королевскую казну, и похвалил мудрую финансовую политику короля Филиппа-Августа, отец которого, покойный Людовик VII, отличался чрезмерной кротостью, всем иноверцам был рад, колдунов жечь не любил, а потому и оставил казну совершенно пустою. Андрей Кучков не согласился, однако, со взглядом своего родственника: князь Ярослав завещал киевской земле наставления Другого рода.

• 1/74
• Следующая