Моя школа - Бондин Алексей Петрович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/36
• Следующая

Всегда серьезный, деловитый, Аляев приходил с кипой книг и тетрадей из школы. Много раз я видел, как он, прячась от приютского шума, залезал с книгой на сеновал или уходил в огород, в баню.

Как-то раз Аляев вышел из бани со свертком бумаги. Сергей насмешливо встретил его:

— Эй, банный ученый!

Аляев возмущенно скороговоркой заговорил:

— Тебе хорохо. Тебе есть где заниматься, а мне негде.

В этот вечер Аляев развернул передо мной большой лист бумаги и, сияя какой-то особенной улыбкой, сказал:

— Смотри-ка, Ленька.

На листе были начерчены кривые лилии, как змеи.

— Это что? — спросил я.

— Карта Европейской России. Я к экзамену её делаю. — И мечтательно добавил: — Конху эту хколу и буду дальхе ухиться.

Всё что делал Аляев, было для меня таинственным, красивым и приводило в радостный трепет. Мой новый друг казался мне очень умным. И у меня нарастала обида, когда я видел, что Сергей относился к Аляеву пренебрежительно, высокомерно.

Я спросил Аляева:

— А Сережка почему зазнается? Он хуже тебя, а зазнается.

Аляев покраснел, опустил глаза и кротко проговорил:

— Ну, хем я лутхе его?

Он не был злопамятным. Однажды я видел, как у черной доски Аляев рассказывал что-то Сергею. Начертил мелом на ней треугольник и долго разъяснял, вписывая непонятные мне значки. Его серые глаза разгорались, щеки розовели.

В другой раз он жарко спорил с Сергеем, рассматривая пеструю географическую карту.

Мне казалось, что Аркаша всё знает, о чем бы его ни спросили. И я радовался, что Сергей был бессилен показать свое превосходство перед Аляевым.

Между нами завязалась крепкая дружба. По вечерам я ходил к нему. Он мне давал тетрадку, и я списывал с книжки буквы, цифры и уже через месяц научился писать. Я чувствовал, как Аляев окружал меня теплой, братской заботой.

Я часто любовался его работой. Он, должно быть, тоже был доволен, особенно, когда раскрасил карту.

— Вот это губернии. Это — Московская, а это вот — наха, Пермская.

— А мы где живем? — спросил я.

— Вот здесь. Видих, синяя змейка. Это — наха река Тагил… А это вот горы.

— А это что? — спросил я, показывая на синие фигуры.

— А это моря, озера.

Я вспомнил, как когда-то смотрел на Тагил с Лысой горы. Был ясный, тихий день. Я видел широкий пруд, как озеро, а река Тагил легла синей лентой, извиваясь среди селения. Загнувшись замысловатым зигзагом возле скалистого выступа горы Красный Камень, она ушла в далекий лес и там затерялась.

Я смотрел на карту в немом восторге.

Аляев точно угадал мою мысль и, улыбаясь, стал пояснять:

— Вот, если подняться высоко, высоко, хтобы всю Россию мохно было видеть, так её будет видно, как на карте.

Он бережно повесил свою карту рядом с фабричной, позвал Кирю и спросил;

— Которая лутхе?

Киря долго рассматривал карту Алиева и показал на неё:

— Вот эта.

Аляев карту заканчивал. Я каждый день подходил к карте, с удивлением и восторгом всматриваясь в голубые жилки на ней.

Однажды я вошел, как всегда, к Аляеву и оцепенел. У стола стоял Сергей и держал над картой пузырек с чернилами. По раскрашенному листу карты текли жирные фиолетовые ручьи чернил. Я вскрикнул. А Сергей, увидев меня, помутнел, подошел ко мне и, схватив за волосы, зловеще спросил:

— Скажешь?

Я молчал. А он, сжимая крепко в руке мои волосы, снова спросил:

— Скажешь?

Мне было очень больно, на глазах выступили обильные слезы. Я стиснул зубы и молчал.

— Кто облил карту? — вдруг переменив тон, спросил Сергей.

— Ты! — крикнул я.

— Я?

— Ты.

— Я?

— Ты.

В эту минуту вошел Аляев.

Сергей продолжал допрашивать меня:

— Кто облил карту?

— Ты! — вскрикнул я и рванулся.

Аляев удал на стол, зажав голову руками, и тихо зарыдал. Спина его вздрагивала.

Сергей торопливо побежал из комнаты, громко крикнув мне на ходу;

— Сам тут напакостил да на людей сваливает! Паршивец!

Я тоже заплакал. На шум прибежали Александра Леонтьевна и Киря. Надзирательница побелела. Глаза её широко раскрылись. Она грозно спросила меня:

— Кто облил карту?

— Сергей!

— Сергей?! — заострив брови, переспросила она. — Сергей! — закричал я в чуть не топнул ногой.

— Как?

Аляев с мокрым, печальным лицом посмотрел на меня. Мне было больно. Я не мог подобрать слов, чтобы доказать Аляеву свою правоту. Аляев быстро поднялся, выпрямился и грустно спросил:

— Ты скахи, Ленька, правду. Нихего тебе за это не будет.

Голос его дрожал, а нижняя губа еще больше отвисла.

— Сергей! — крикнул я снова и заплакал.

Александра Леонтьевна посмотрела на облитую карту. Её сухое лицо сжалось в темный комок, она молча вышла. А Киря успокаивающе проговорил:

— Сережка, — я знаю его, блудню. Не любит он тебя за то, что ты лучше его.

Аляев свернул карту трубкой и направился к выходу. Нетвердо шагая, он уходил сгорбленный, разбитый.

После этой истории я долго не ходил к Аляеву. Сергей в приюте больше не показывался, а я не получил на зиму валенок.

— Пимы выдаем только самым бедным, а у тебя есть брат, и он тебе должен купить, — заявила мне Александра Леонтьевна, не смотря на меня.

Я остался снова в худых, без подметок, сапогах, которые надевать можно было только на голые ноги, и то с большим трудом.

Недели через две Аляев, поймав меня в коридоре, ласково спросил, заглядывая мне в глаза:

— Ты хто, Ленька, ко мне не ходих?

— Боюсь, Ты думаешь — это я карту испортил, — сказал я.

— Знаю я, кто. Серехка это. Ты приходи.

И снова я стал по вечерам ходить к Аляеву.

Зима в этом году была особенно лютая. Мы — нездешние — каждую cyбботу после обеда уходили домой из приюта и возвращались обратно в понедельник утром. Пока я жил неделю в приюте, меня тянуло домой, но когда подходил свободная день, я боялся его.

Одежонка моя была не из тёплых: летнии отцовский пиджак темного цвета с белыми крапинками, рассыпанными подобно мелкому снегу.

Из приюта мы шли гурьбой, весело, и я забывал, что у меня стынут ноги. Придя домой, быстро залезал на печь отогреваться.

— Ну, что пришел?… А там что не остался? — встречала меня Екатерина.

Я знал, что с моим приходом у них прибавлялся лишний рот.

Наступал ранний, зимний вечер. Дом погружался во тьму. Катя сидела в углу, точно её не было в комнате. Она теперь не походила на прежнюю Катю. Она была придавлена голодом и нуждой.

Катя, ты что огонь не зажигаешь? — спрашивал я.

К чему? Без огня лучше. Я сумерничаю.

Она сидела впотьмах и о чем-то думала. Должно быть, легче думается, когда в комнате темно и тихо.

Приходил Ленька. Он работал в столярной завода, и я с завистью смотрел на его темное, подернутое заводской копотью лицо. Он заметно вырос, стал шире в плечах, и мне думалось, что он уже совсем большой.

Он тоже залезал на печь и рассказывал мне о заводе, о своей работе.

Я с тревогой думал, что завтра снова приют. Хотя там кормили досыта, а дома было впроголодь, всё же туда мне возвращаться не хотелось.

По воскресным дням Ленька не ходил на работу и мы ловили птиц, а потом шли на базар продавать их. С базара мы весело возвращались с калачом или с ковригой хлеба.

Как-то раз Екатерина серьезно посмотрела на меня и вздохнула:

— Эх, Олешка, Олешка, как только ты жить будешь? Как ты обносился-то!

Я не знал, как буду жить. Короткие ветхие штаны неопределенного цвета чуть прикрывали мои колени. Серая рубаха тоже была коротка. Я понимал, что вырос из этой одежды, но меня это меньше всего беспокоило.

А Екатерина притягивала мою, давно не стриженную голову к себе па колени и укоризненно приговаривала:

— Эк, ведь накопил!.. Как бобы. Не следят за вамп в приюте-то.

• Предыдущая
• 11/36
• Следующая