Дело земли - Кинн Екатерина - Страница 21

…Голову нужно было рубить, а не руку… а помогло бы? Ведь не сам же убийца за рукой являлся. Значит и за головой мог послать. Хотя как бы объяснил — рта-то у него не было бы? Нет, все же голову надежней.

— Да ну… — засмущался вдруг Цуна. — Не могу я! Вы же больше моего рисковали, господин, а Кинтоки вон, живьем поймал одного! А я что…

— А вы, господин Ватанабэ, — Тидори ласково взяла его за руку, — поддались женским чарам, потому что молоды и неопытны. Но опыт ведь — дело наживное…

— Цуна! — крикнул Кинтоки, еще не пьяный — чтобы напоить Кинтоки, нужно кувшина два, не меньше, — но уже веселый. — Цуна, ты стоящий парень, и не смей в себе сомневаться! Мы что… Мы уже готовые вояки! Давно в седле и бывали во всяких переделках. А ты совсем недавно сделал взрослую прическу, но в ту ночь… Цуна, ты мужик! Это я, Саката Кинтаро, говорю тебе: ты мужик, Цуна!

— Мужчине — награду мужчины! — поддержал Садамицу.

Тидори поймала взгляд Райко и подозвала самую молоденькую из девушек, что подыгрывала на барабанчике.

— Сегодня Ёбукодори будет вам прислуживать весь вечер и всю ночь, если захотите, господин Ватанабэ, — сказала она — и девушка села подле Цуны, а Тидори заняла место подле Райко.

После этого ещё много пили и пели:

Господин Хиромаса взял в руки свою бива, а Тидори — флейту, и вдвоем они затянули длинную песнь о деве Тамана,[54] а Кинтоки встал, подхватил маску демона и, помахивая этой маской, словно веером, пошел танцевать, на удивление ловко для такой громадины. Господин Минамото между куплетами склонился к Райко и тихо прошептал ему на ухо:

— А всё же вы не выкроили времени написать письмо даме Кагэро…

Райко вздохнул, скрывая досаду. Вот нет у него занятия кроме как бегать за чужой женой, когда заговор гнойным нарывом зреет в самом сердце столицы.

— Завтра же с утра ей напишу, — сказал он.

— Не стоит беспокоиться, — тихо проговорил господин Хиромаса, продолжая играть. — Я уже написал.

Райко как поднес чашку с вином ко рту — так и застыл.

— Вам осталось только привязать письмо к ветке цветущей сливы, — невозмутимо продолжал господин Хиромаса, — и отослать со своим человеком.

Райко трудным глотком протолкнул вино в желудок.

— Покорнейше благодарю за заботу, — проговорил он, отставляя пустую чашку. — А… что же в этом письме?..

Господин Минамото отложил плектр, пошарил в своем левом рукаве и извлек аккуратно сложенное письмо на зеленой бумаге с серебряными искрами, благоухающее ароматными смолами и померанцами.

Райко развернул и прочел:

— Так, ничего особенного, — господин Хиромаса снова взял плектр и ударил по струнам, — но завязать переписку сойдет.

Райко снова сложил письмо и благодарственно поклонился. Он, конечно, умел сочинять стихи, но делать это по каждому подходящему случаю, как было должно, не мог. Вот как недавно во дворце — смотрел на веер с летящими строчками, начертанными женской рукой, а ничего в голову не шло. И прислужница огорчилась, и репутацию, как сказал господин Минамото, испортил…

Он спрятал письмо в рукав, пригубил чашку, наполненную Тидори, приобнял сидящую справа женщину. Он любил танцовщиц — с ними было легко.

Танцы кончились, все разбились на парочки. Миякодори, «столичная птичка», обхаживала господина Хиромасу, Кодори постукивала в барабанчик, словно и не замечая руки Садамицу у себя за пазухой, вокруг раскрасневшегося Кинтоки хлопотали сразу две, одну звали Мидзукоидори, а как вторую — Райко запамятовал, а Хиёдори, не очень красивая, но остроумная и скорая на язык, пела, обнимая Суэтакэ. Райко вспомнил, как в их первый визит она осадила Урабэ, который назвал ее «торговкой грехом». «А разве сабурико и самурай — не одного корня слова?[55] — отозвалась девушка. — Вы торгуете убийством, я — блудом. Так давайте каждый будет торговать своим грехом, не мешая другому». И Суэтакэ остался с ней. С тех пор, как он принес обеты убасоку,[56] он старался хранить своеобразную верность «девам веселья», раз уж их нельзя было избегать совсем.

Райко тоже не был ни с кем, кроме Тидори. Он не приносил обетов — просто с ней одной ему было хорошо. С девицами — не то, что с придворными дамами. И поговорить можно просто, без затей, особенно если девица не только хороша собой, но и умна, вот хотя бы как Тидори. Райко подозревал в ней знатное происхождение, по меньшей мере, со стороны отца, но никогда не расспрашивал ее о прошлом: кому хочется вывешивать перед чужим свой позор?

…Плясать утомились, и Миякодори затеяла игру в сэцува. Каждый должен был рассказать страшную историю, а кто не может — тот пусть пьет штрафную. И тут же сама принялась рассказывать, как духи похитили чудесную бива, а господин Хиромаса сказал, что все было не так. После этого игра не заладилась: стали говорить о ложных чудесах и о том, как отличить подлинное чудо от морока или просто обмана.

Тидори рассказала, как господин Кудзё, отец троих братьев Фудзивара, повстречал на улице Оо-мия процессию призраков, и на этот раз господин Хиромаса не стал спорить и подтвердил: да так оно и было, господин Кудзё после этого несколько недель провел в уединении, молясь и очищаясь от скверны. Урабэ, наставленный в буддийских притчах, уцепился за слово «скверна» и рассказал весьма поучительную историю о некоей блудливой хозяйке почтовой станции, которая превращалась в змею, и о двух монахах, что согрешили с ней. Как-то само собой получилось, что теперь очередь рассказывать была за Садамицу. Он, будучи в Удзи по делам, слыхал о художнике Ёсихидэ, который все никак не мог нарисовать по заказу своего хозяина адское пламя.

— Ёсихидэ был великий художник. Но безобразный собой. Такой отвратительный, что его называли «Обезьяна». Может, и не случайно на его ширме в аду терзают прекрасных и молодых людей… Так или иначе, но когда он работал над этой ширмой, словно демоны овладели им — таким мукам он иной раз подвергал слуг и учеников, что служили ему натурщиками. Того свяжет и вздернет как на дыбе — вроде бы и не больно поначалу; порисует немного, а потом скажет — «мне до ветру надо», и уйдет на целую стражу, а висящего вроде как позабудет…

— То хищную птицу притащит, — вставил Урабэ.

— Я тебе мешал?…да, хищных птиц, змей, мышей летучих, всякую прочую дрянь… И вот однажды Великий Министр Хорикава — сиречь, господин Фудзивара Мотоцунэ[57] — пожаловал в его дом — посмотреть, как идет работа. Ёсихидэ уже почти закончил ширму, но в самой середине было пустое место. Там он хотел нарисовать пылающую повозку, в которой бьется молодая женщина… Он рисовал ее днем и ночью, но никак не мог изобразить то, что ему хотелось. Не мог представить себе все это должным образом. И он осмелился попросить Великого министра — можно ли сделать так, чтобы в повозку посадили молодую женщину, одетую знатной дамой, — и подожгли…

— И что же господин Великий Министр? — спросил Райко, чувствуя странный холод между лопаток.

— А господин Великий Министр решил покарать его за такую жестокость и велел посадить в повозку его собственную дочь, полагая, что Ёсихидэ образумится.