Религия - Уиллокс Тим - Страница 106

• Предыдущая
• 106/176
• Следующая

Она сказала:

— Ты говоришь мне о безумии, а потом просишь меня выйти за тебя замуж?

— Безумие. — Он задумался над этим словом, затем кивнул. — После битвы за форт Сент-Микаэль я увидел тебя, совершенно случайно. В «Сакра Инфермерии». Увидел мельком. И все решил один миг. С тех пор я не могу думать ни о чем больше. Ни о чем, кроме тебя.

Голос его звучал ровно, по-прежнему глубоко, даже гулко. Но Карла невольно сделала шаг назад. Она уперлась лопатками в стену.

Он спросил:

— Ты хотя бы представляешь, какое самообладание потребовалось мне, чтобы не пытаться увидеть тебя снова? Каждый миг с тех пор, как я ступил на этот берег, я жаждал видеть твое лицо. Я отказался от себя. Я помнил только о своем долге. Потому что имел слабое представление о той власти, какой ты обладаешь, той силе, с какой ты можешь околдовать мою душу. И у меня ничего не получилось, и вот я снова околдован.

Карла догадалась, почему он хотел сгноить ее в монастыре. Не ради спасения ее души, а ради спасения собственной. Она ничего не сказала в ответ.

Людовико снова кивнул.

— Все решил один миг, и я был проклят. Точно так же, как уже был проклят за один такой же миг и один такой же взгляд раньше, на высоком холме над золотисто-бирюзовым морем. Я не собирался посвящать свою жизнь священной конгрегации. То есть инквизиции. Я уже дважды получал докторскую степень. Я юрист. И теолог. Я бросился в работу по искоренению ересей, чтобы самому очиститься от наваждения любви. Потому что не мог отыскать иного лекарства. Как сможет выжить любовь, рассуждал я, в человеке, ставшем объектом такой ненависти? Такого презрения. Такого бескрайнего страха. Я сжигал вероотступников и анабаптистов, неверующих всех мастей, только чтобы выжечь память о тебе из своего разума.

Карла подавила всхлип.

— Так ты обвиняешь меня в своих преступлениях?

Взгляд, который Людовико устремил на нее, говорил так много, но слова говорили иное.

— С философской точки зрения тебя вряд ли можно в чем-то обвинить, — сказал он. — Что же до моих «преступлений», то и церковные догмы, и юридические законы противоречат тому, что ты только что сказала.

— И ты ничего не чувствовал к своим жертвам?

— Я спасал их души, — ответил Людовико.

Она пристально смотрела на него, пытаясь понять, верит ли он сам своим словам. Должно быть, он прочитал этот вопрос на ее лице, потому что ответил:

— От них мне осталось нечто более мучительное, чем несостоявшаяся любовь. Память о человеческих жизнях, угасших, как пламя свечи.

Карла хотела отвернуться, но его глаза не отпускали ее.

— Когда человек видит столько погаснувшего света, мир для него действительно погружается во тьму, — сказал Людовико. — Но он никогда не был достаточно темен, чтобы не дать мне увидеть твое лицо.

Карла поняла, откуда взялся укол жалости, который она ощутила, только увидев его у двери. И сейчас жалость снова, словно раскаленный железный прут, пронзила ей сердце.

— Да простит тебя Бог, — сказала она.

— Он простит, — сказал Людовико. — Потому что я служил Ему хорошо. Я хочу знать, простишь ли меня ты?

— За то, что ты задул весь этот свет?

— За то, что разбил тебе сердце.

Ее сердце едва не разбилось снова.

— Боже, Людовико, — произнесла она, — я простила тебя в тот же миг, когда поняла, что ношу твоего ребенка. Как же я могла носить ребенка и оставить в себе место для чего-нибудь, кроме любви? Особенно к тому, кто помог мне зачать его.

Он не сводил с нее глаз. На какой-то миг угольно-черные глаза увлажнились. В глубине его глаз появилось выражение человека, обнаружившего, что он падает в бездонную пропасть. Пропасть, дьявольским устройством которой он обязан самому себе. И из которой он уже отчаялся выбраться.

— Я никогда не знал другой женщины, — сказал он.

— Как и я — другого мужчины, — отозвалась она.

— Разве мы вдвоем не сможем снова раздуть любовный огонь?

Карла отрицательно покачала головой.

— Я не смогу.

— Потому что я занимаюсь такими делами?

— Потому что то, что было между нами, теперь в прошлом.

Она сама не понимала, почему сказала то, что сказала потом. Она хотела отделаться от него. Она хотела избавить его сердце от напрасных надежд. Она хотела сказать ему правду.

И вот она произнесла:

— И потому что я люблю другого.

Влажный блеск исчез из глаз Людовико так быстро, что Карла подумала, не почудилось ли ей. Теперь на нее смотрел человек, для которого бездонная пропасть была привычным домом. С тем недоверием, какое выдает опасение услышать обратное, он спросил:

— Германца?

Карла давно уже позабыла о своем инстинкте самосохранения. Она слишком далеко забралась в эту паутину. И не знала, как выйти обратно. Поэтому она рванулась вперед.

— Матиаса Тангейзера, — сказала она.

— Тангейзер мертв.

— Может быть.

— Только пловцы спаслись из крепости. Остальных турки предали мечу.

— Даже если Матиас погиб, мои чувства живы. — Ей не стоило продолжать, но она никак не могла остановиться. — Мы с ним должны были пожениться. Это было мое желание. И я по-прежнему желаю этого всем сердцем.

Все было кончено. Одно мгновение решило все. Глаза Людовико сделались жесткими как камни, он посмотрел на нее, и Карла тут же поняла, что произошла какая-то необратимая перемена и она еще пожалеет об этом сильнее, чем может сейчас представить. Под его пронзительным взглядом она почувствовала, как обратилась во что-то хрупкое, похожее на последнюю горящую свечу в мире, уже обреченном на непроницаемую темноту. Она ждала, что он примется срывать одежду с ее тела. Она ощущала в нем это бурлящее желание; желание, постоянно сокрушаемое, теперь разрослось до громадного, безмолвного сгустка гнева, и вызываемая им боль была не меньше. Но тут проявилось его самообладание. Ничто другое было не в силах сдержать того бушующего демона, который скрывался за его спокойным обличьем.

— Мы еще поговорим, — пообещал он.

Людовико развернулся и пошел к двери.

Радость от его ухода была омрачена для Карлы неуверенностью и угрозой, оставшимися от него. Людовико открыл дверь, остановился на пороге и развернулся. Она с трудом различала черты его лица в темноте.

— Те люди, которые сказали тебе, что я ушел навсегда, — произнес он, — они обращались с тобой хуже, чем со шлюхой… Я хорошо с ними знаком. Это были мои хозяева. Они сказали, ты выдвинула обвинение в непристойном поведении. Против меня.

— Они солгали.

— Да.

— Но ты им поверил.

— Я был молодым священником. Они были уважаемые отцы церкви. А ты была девчонкой. С ревнивым отцом, у которого имелись могущественные друзья.

Он замолчал. Карла ничего не ответила. О той трагедии, что связала их, ей больше нечего было сказать.

— До сегодняшнего вечера я не понимал, — сказал он, — что тогда они преподали мне первый урок применения власти. Остальные их уроки были гораздо понятнее. Для удовлетворения нужд плоти имеются бордели и мальчики. Преступление состоит в том, чтобы любить. Вот за него и полагается ужасное наказание.

Мрак коридора поглотил его. Дверь закрылась без звука. И Карла осталась одна с догорающей лампой и с воспоминаниями обо всем, что она потеряла, и со страхами за то, что у нее еще осталось.

Карла лежала в постели, не в силах заснуть и не находя утешения в молитве. Она поднялась, надела платье, заколола шпильками волосы. Вытащила из угла большой коричневый футляр и, прихватив фонарь, как можно тише спустилась по ступенькам, на цыпочках прошла через кухню и выскользнула в ночь.

Она нашла подходящее место среди скал на берегу Галерного пролива. Поскольку вход в пролив был перекрыт массивной железной цепью, это был единственный не защищенный фортификациями участок берега. Здесь не было часовых. Здесь ощущалось умиротворение. Карла достала из футляра свою виолу да гамба, натянула смычок и настроила инструмент. Подушечки пальцев стали мягкими, все мозоли успели сойти. Карла достала инструмент в первый раз с того дня, когда играла для Матиаса на вилле Салиба, в другом мире, в другой эпохе.

• Предыдущая
• 106/176
• Следующая