Религия - Уиллокс Тим - Страница 110

• Предыдущая
• 110/176
• Следующая

Медный котел, в котором варилась еда для единственной в день трапезы янычаров, был символом их ордена. Перелившийся через край котел был сигналом к бунту, событию, благодаря которому по меньшей мере два предыдущих султана получили трон. Хотя численно янычары были самым маленьким формированием в армии, их политическое влияние было огромно.

— Но такого человека не нашлось, — сказал Тангейзер.

Аббас смотрел на Тангейзера проницательным взглядом. Тангейзер ничего не ощущал. Какие бы чувства он ни испытывал раньше, они давно уже были позабыты.

— Если бы даже и нашелся такой человек и начался бунт, — сказал он, — это только спровоцировало бы войну между Мюрадом, сыном принца Мустафы, и его дядьями. И тогда вместо одного человека погибли бы многие тысячи. Наш султан, как и всегда, поступил мудро.

— Именно так, — согласился Аббас. — Что снова возвращает меня к моему рассказу. Некие силы требовали, чтобы все потомки принца были истреблены. Чтобы род его прекратился навсегда. Мюрад был задушен вскоре после его смерти. Второму сыну принца Мустафы было всего три года. Сулейман отправил дворцового евнуха и капитана янычаров, чтобы предать ребенка, своего внука, смерти. Этот капитан был выбран по жребию из телохранителей погибшего принца в доказательство того, что они остались верны своему султану.

Тангейзера вдруг охватила невыносимая усталость и черная меланхолия. Ему хотелось обратно в постель. Ему хотелось, чтобы эфиоп продолжал ухаживать за ним. Он желал сопровождавшего его выздоровление молчания. Но эфиопа здесь не было. Одна только вежливость не позволяла Тангейзеру уйти из-за стола Аббаса.

— В палачи ребенку был выбран капитан янычаров, — продолжал Аббас. — Но когда капитан увидел, как мальчик бежит ему навстречу, раскинув в стороны ручки и вытягивая губы для поцелуя, капитан лишился чувств.

На самом деле тот янычар выскочил из шатра, почувствовав позыв к рвоте, но, кажется, не было необходимости исправлять изложенную Аббасом версию событий.

Аббас завершил:

— Черный евнух сделал дело вместо него.[94]

— Зачем ты рассказываешь мне эту историю? — спросил Тангейзер.

— Эта история правдива? — спросил Аббас.

Тангейзер ничего не ответил.

— Я могу понять, — продолжал Аббас, — почему тот янычар вдруг потерял вкус к военной службе и почему благодарность султана простиралась настолько далеко, что он позволил ему с честью уйти в отставку.

В глазах Аббаса было то самое выражение, какое Тангейзер помнил с их первой встречи холодным весенним утром в горной долине, реки которой до сих пор иногда шумели в его снах. Выражение понимания, которому трын-трава любые пропасти — по одной-единственной причине: потому что ему это дано и, следовательно, оно вдохновлено некой высшей силой, человеческой или Божественной. Тангейзер заморгал и отвернулся.

— Когда тебя терзала лихорадка, — сказал Аббас, — когда ты ничего не чувствовал и доктора говорили мне, что надежды мало, ты бормотал стих, повторял его снова и снова. Я приблизил ухо к твоим губам, чтобы услышать. То, что ты повторял, оказалось первыми строками Ад-Дарият.

Арабские стихи закружились в голове Тангейзера в навязчивом ритме. Но, поскольку он ничего не говорил, Аббас начал цитировать сам:

— Клянусь ветрами, рассеивающими прах, и тучами, несущими бремя дождевой воды, и плавно скользящими кораблями, и ангелами, распределяющими веления Аллаха, что обещанное вам истинно осуществится. Воистину, суд праведный грядет!

Тангейзер кивнул.

— Это были первые строки аль-Китаб, которым ты меня научил, поскольку это была сура, из которой ты выбрал мне имя.

— Господь выбрал, не я.

Тангейзер снова кивнул. Он не особенно сосредоточивался на тех днях, но на миг воспоминания захватили его, он вдруг понял, какими драгоценными были те спокойные ночи в обществе Аббаса, и вот теперь пришло время, когда даже черные дни помнились как что-то желанное.

— Я заучил те стихи, что ты произнес сейчас, как ты произносил их тогда, чтобы порадовать тебя, хотя в то время я не понимал их смысла, — сказал он.

— Ни один человек не в силах понять слово Бога до конца, — ответил ему Аббас.

— Так ты говорил мне и в то время. Если бы и все остальные сознавали это.

Аббас кивнул, как-то угрюмо.

— И еще ты говорил мне, — продолжал Тангейзер, — что слово Аллаха нельзя произносить ни на одном другом языке, ибо арабский был тем языком, каким он говорил с пророком, благословенно будь его имя. Однако ты все-таки перевел для меня название Ад-Дарият. «Ветры, что веют, рассеивая».

Аббас засмеялся, удивленный.

— Я перевел?

— И это стало для меня утешением, сам не знаю почему. И еще огромной загадкой. Я приставал к тебе, требуя объяснить мне значение. «Что значит "веют, рассеивая"?» Ты был очень терпелив. Ты задумался над вопросом. «Ветры, которые отделяют пшеницу от соломы», — сказал ты. Я хотел знать, что из них я, потому что чувствовал, как ветер уносит меня прочь. — Он улыбнулся. — И несет до сих пор. И я спросил тебя: «А в чем разница между пшеницей и соломой?» Ты снова задумался и ответил: «Это разница между теми, кто любит жизнь, и теми, кто любит смерть».

Аббас, кажется, был в смятении.

— Я так и сказал?

— Я забыл об этих словах на много лет, — продолжал Тангейзер. — Но в тот день, когда увидел, как евнух затягивает шнурок вокруг детской шейки, я вспомнил их. И с тех пор уже не забывал.

— Только ученые мужи, улемы, могут толковать Коран. Если я и говорил подобные вещи, то только по молодости, невольно склоняясь к богохульству. Прости меня.

Аббас встал из-за стола, Тангейзер последовал его примеру; он был так слаб, что ему пришлось оттолкнуться от стола руками. Он слегка покачнулся, и Аббас подхватил его под руку.

— Ибрагим, — сказал Аббас, — когда я увидел тебя в Сент-Эльмо, ты назвал меня «отец».

— Я всегда думал о тебе как об отце, — сказал Тангейзер, — хотя это слишком самонадеянно с моей стороны. Надеюсь, я не обидел тебя.

— Ты не мог бы оказать мне большей чести. — Аббас отвернулся, чтобы скрыть нахлынувшие на него чувства. Когда он снова повернулся, глаза его были ясны. — А ты с тех пор виделся со своим настоящим отцом?

— Нет, — ответил Тангейзер.

Это была правда — и не совсем правда, но на сегодняшний вечер с него было довольно сложностей.

— Он гордился бы тем, какой чести ты удостоился, — сказал Аббас с улыбкой.

Тангейзер хотел улыбнуться ему в ответ, но не смог.

— В мир, где евнухи душат детей и называют это своим священным долгом, честь редко заглядывает. Изредка, точно так же и вера.

— Ибрагим…

— Понимаешь, — сказал Тангейзер, отказываясь от всех своих предыдущих намерений, — даже не клеймо детоубийцы переполнило меня таким стыдом, а то, что я не сумел исполнить свой священный долг. Перед султаном. Перед Господом… А поскольку долг для меня важнее, чем детоубийство, я понимал, что лишусь либо разума, либо души.

Аббас закачал головой.

— От Господа мы приходим, к Господу должны мы возвратиться. Прошу тебя, скажи, что ты не потерял свою душу.

Этот момент подходил не хуже любого другого, чтобы подтвердить незапятнанность своей веры. Хотя бы перед своим покровителем. И Тангейзер произнес Очищение:

— Он, Аллах, един. Аллах-ас-Самад, Он есть Аллах, единый, Аллах-ас-Самад, вечный, всемогущий, неродящий и нерожденный. И не был Ему равным ни один.

— Аллах акбар. — Аббас все еще поддерживал его под руку. Он сжал ему локоть. — Ибрагим, никогда нельзя терять нашу веру в Аллаха, даже если мы теряем нашу веру в окружающих нас людей. Даже если мы теряем веру в самих себя.

Тангейзер взял Аббаса за руку. Он впервые вдруг осознал, что Аббас — человек хрупкого сложения; в его воображении он всегда был гигантом. Тангейзер сказал:

— Именно от своей веры в людей я так и не смог избавиться до конца, хотя, признаюсь тебе, старался. Наверное, в этом моя судьба.

• Предыдущая
• 110/176
• Следующая