Религия - Уиллокс Тим - Страница 132

• Предыдущая
• 132/176
• Следующая

Карла тоже улыбнулась, ее смятение прошло, развеянное его теплотой, ей сделалось любопытно, потому что он уже упоминал это имя раньше.

— Расскажите мне, кто такой этот Петрус Грубениус?

— Петрус был доктором, астрономом, алхимиком, философом, знатоком природной магии во всем бесконечном множестве ее проявлений, какое он только успел изучить: космология, физика, дистилляция лекарств и эликсиров, превращения металлов, устройство тайных шифров, секреты магнитов и линз. — Тангейзер развел руками. — Короче говоря, он изучал все, что находил чудесным. Злоба и гнев были ему неведомы, так же как и боязнь иного, которая обращает большинство из нас в животных. Но прежде всего остального Петрус был моим добрым другом. Квинтэссенция — тайны которой были его Граалем — в нем воплощалась телесно в самой высшей своей форме.

Страстность речи Матиаса и угадываемая за ней тоска тронули Карлу.

— Расскажите мне еще, — попросила она.

— Хорошо, — сказал Матиас, растирая руки. — Греки — в прежние времена, до того, как они превратились в тот достойный сожаления народ, какой мы знаем теперь, — определили четыре основных элемента, лежащих в основе Вселенной. Огонь, земля, вода и воздух — это вы, конечно, знаете. Пифагор открыл пятый, высший элемент, квинтэссенцию, которая, как он утверждал, возносится вверх при сотворении любых вещей, живых или мертвых, и из которой созданы сами звезды. В ней заключена сила не просто жизни, но бытия.

— Я имела в виду: расскажите о вашей дружбе с Грубениусом.

На мгновение он вроде бы пал духом, словно так и думал, что ее интерес к вещам обыденным окажется выше интереса к вещам вечным.

Она прибавила:

— Может быть, мой разум покажется вам слишком примитивным или слишком женским, но вы интересуете меня гораздо больше, чем Пифагор.

Матиас вдохнул воздух через нос, словно собираясь с духом перед тяжелой работой.

— Я тогда еще недолго пробыл на землях франков, — начал он. — Я сражался за Альбу против французов в Пьемонте и только что уволился из армии. Поскольку я мало чему учился с самого детства, я был просто-напросто солдатом, ожидающим еще одной войны. Петрус уже тогда был стариком, странноватого вида и странных привычек. Жил он совершенно один, мало заботился о своей внешности и манерах. У него были чудовищно косматые брови, пучки волос росли в ушах и ноздрях, руки у него были покрыты цветными пятнами, оставшимися после его удивительных экспериментов, и еще он прихрамывал из-за болезни берцовой кости. Я прогнал каких-то bravi, напавших на него на улице, и Петрус пригласил меня к себе на ужин. Не знаю, что он разглядел во мне той ночью, но я остался под его кровом на целых два года. Подобных лет уже никогда не будет в моей жизни.

Карла догадалась, что Матиаса насильно лишили какой-то иной судьбы, но сожаления об этом он отмел в сторону перед дорогими воспоминаниями.

— В его мастерской нашли себе пристанище все магические искусства. Каждая комната в доме была набита записями, большинство из которых было сделано его собственной рукой, и разнообразными предметами, поскольку его разум постоянно находил новое поле для деятельности. Ему понравилось мое любопытство, хотя и невежливое, и, поскольку в силу возраста он был не очень ловок, мои небольшие познания в кузнечном деле оказались весьма ценными. Вот так я сделался его учеником и помощником.

Матиас светился от какой-то только ему понятной гордости. Он снова отхлебнул вина.

— Все шло ровно и гладко, а потом Петрус обнаружил, что я умею читать арабскую вязь. Никогда не забуду, в какое волнение он пришел, можно было подумать, будто он только что открыл философский камень, ибо он не переставал удивляться познаниям арабов. Так получилось, что у него в библиотеке хранился редкий трактат на арабском языке, написанный Абу Мусой Джабиром,[107] багдадским магом, чьи тайны так и не были разгаданы. И вот во мне Петрус обнаружил к ним ключ. Хотя дело оказалось непростое. Многих слов я не мог узнать, но Петрус был столь гениальным шифровальщиком, что сам угадывал значения слов, каких не мог понять я. — Тангейзер посмотрел на нее. — Это были счастливые дни. В Мондови.

— И почему же дни эти кончились? — спросила Карла.

Матиас нахмурил брови.

— Ходили слухи, будто бы лютеранская ересь пустила в городе корни и что из высокогорных долин пришли вальденсы — во всех этих делах мы с Петрусом совершенно не разбирались. И вот Микеле Гислери, будь проклята его душа, прислал в город римскую инквизицию, чтобы провести расследование.

Карле внезапно сделалось нехорошо.

— Черви повылазили из-под гнилушек, как это бывает обычно, и Петруса заставили предстать перед трибуналом. Его обвинили в ведовстве и некромантии и в разных других преступлениях, слишком нелепых, чтобы вспоминать их сейчас. Он отказался покинуть свой дом, потому что это было единственное место, какое он знал, но меня Петрус, с присущим ему красноречием, убедил бежать. К моему стыду, я сделал это. Я проехал лигу, прежде чем омерзение к себе пересилило и я вернулся.

Карла видела, что его лицо потемнело еще сильнее.

— Наступила ночь, и я увидел с дороги пламя. Я подумал, что это горит костер Петруса и все кончено, но его подвергли гораздо более долгим и изощренным мучениям. Огню была предана его библиотека. Сотни книг и манускриптов, труд всей жизни. Чтобы собрать все это, он проехал тысячу миль, ездил во Франкфурт, в Амстердам, в Прагу. Тексты Теофраста,[108] Тритемиуса Спонгеймского, Раймонда Луллия, Альберта Магнуса,[109] Агриппы,[110] Парацельса и многих других. Знания, копившиеся два тысячелетия, обратились в дым. Более того, собственные заметки Петруса тоже были брошены в огонь — собрание, не знающее равного, — не сохранилось ни единой копии.

Матиас тяжело сглотнул, глаза его влажно блестели, хотя неясно отчего, от гнева или горечи, Карла не смогла понять.

— Толпа тех самых bravi, которых я упомянул раньше, поддерживала огонь, лица их сияли от собственной праведности и злобы. Петрус наблюдал все это: он был посажен на осла задом наперед и раздет донага. И в тот миг я понял, что он уже сломлен, ибо натура его была хрупка как стекло, несмотря на всю его мудрость, и подобная скотская ярость была выше понимания Петруса.

Тангейзер некоторое время молчал. Карла спросила:

— Что вы сделали?

— Вы говорили мне о беспомощности и об отвращении к самому себе, которое она рождает у человека…

Это прозвучало почти как вопрос, и это были последние слова в мире, какими она стала бы говорить о нем. Карла понимала, как тяжело делать подобное признание, особенно ему. Она кивнула.

Тангейзер продолжил:

— Что я сделал? Как же, я стоял и смотрел на пожар из толпы. И я не сделал ничего.

Его глаза превратились в узкие щели, непроницаемые в чередовании света и тьмы. Карлу пробрала дрожь. Она чувствовала связь между ними яснее, чем когда-либо.

— В сожжении людей и книг и во всяких свинских бесчинствах я и сам принимал участие, и даже кое в чем пострашнее. В Иране мы сжигали целые города, один за другим, разрушали памятники, которые были старше, чем Иерусалимский храм. И меня осенило, когда я стоял там, что по своей природе я ближе этим глумящимся bravi, чем Петрусу Грубениусу, что сон закончился, мир такой, какой он есть, а не такой, каким его хотят сделать люди, похожие на Петруса.

Он провел ладонью по лицу, и Карла едва не потянулась к нему, чтобы взять его упавшую руку, но Тангейзер еще не закончил.

— Я понес вино и еду в тюрьму Петрусу, но он был безмолвным и оцепеневшим, как те дети, что стоят вдоль дороги, пока мародеры грабят их город. — Должно быть, у нее на лице что-то отразилось, потому что он взглянул на нее и кивнул. — Да. Их лица я тоже видел. И очень много раз.

• Предыдущая
• 132/176
• Следующая