Религия - Уиллокс Тим - Страница 157

• Предыдущая
• 157/176
• Следующая

Его посадили в темницу, оставив ему на скамье коробку свечей и заткнутый пробкой бочонок; он смотрел на этот бочонок целую ночь, а потом целый день; хотя он и не был лисом, как Матиас, он понимал, что за этой странностью кроется что-то. В итоге Борс все-таки выдернул пробку и обнаружил внутри бренди. Все странности и тайные умыслы были посланы ко всем чертям при виде такого счастья. Борс упивался в стельку, пока часы и дни без счета скользили мимо него, он надолго погружался в грезы о славе, о дружбе, о крови, потом пил снова и снова нырял, как человек, твердо решивший опьянеть, в лишенное рассудочности забвение, кажущееся ему бесконечным, пока конец все-таки не настал; будто высосанная материнская грудь, отверстие в бочонке не давало больше ни капли, и бочонок стоял, опустошенный, как его живот и его душа. Но не совсем пустой, потому что, когда Борс поднял его ко рту и потряс, добывая самые остатки, что-то перекатилось внутри. Что-то твердое и увесистое ударилось о деревянные стенки, как семечко внутри сухой тыквы, и этот звук, который он вспоминал потом, был для его одурманенного сознания звуком безумия. Борс поставил бочонок на пол, ощущая, как внутри его все сжалось, и оставил стоять. Но любопытство — пытка не хуже других, и в итоге он сдался. Он разбил бочонок в щепы о каменный пол, и из него выкатилась голова Сабато Сви. Отрезанная от туловища и замаринованная, будто луковица, в бренди. И при виде ее все представления Борса о том, что такое дикость, померкли, все собственные его жестокости были посрамлены и ниточка, соединявшая его разум с душой, порвалась, и вот тогда он прокричал Богу, что больше не верит в Него.

Тассо отыскал на полу завшивленное одеяло, завернул в него отрезанную голову и исчез, пока Борс продолжал хохотать. Потом вошел Людовико, и смех Борса оборвался. Монах остановился и посмотрел на пол под ногами Борса, словно впервые заметив там что-то любопытное. Борс проследил за его взглядом. В каменных плитах пола виднелась крышка люка. В дерево было вделано кольцо и засов в дюйм толщиной.

— Ты понимаешь по-французски? — спросил Людовико.

Борс не ответил.

— Это oubliette, — пояснил Людовико. — Место, где человека забывают навсегда.

Людовико поднялся, отодвинул засов и поднял за кольцо крышку люка. Снизу пахнуло гнилостной вонью, Борс сморщился и заглянул внутрь. Под крышкой люка оказалось пространство, тесное, как гроб. Внутри лежал Никодим. Лицо его цветом походило на медузу. Похожие на червей личинки ползали по его полузакрытым глазам и застывшему рту.

Горло Борса дернулось от ненависти и жалости. Больше не будет партий в триктрак. Не будет больше кремовых пирожных, самых вкусных, какие он когда-либо пробовал. Борс закрыл глаза. В голове все закружилось от внезапно нахлынувшей дурноты. Он привалился к стене. На него снова напало острое желание блевать. Он проглотил комок в горле. Потом подумал о Матиасе. «Держись за ненависть и сострадание, — услышал он его совет, — потому что, пока мы дышим, мы еще можем победить».

Людовико выпустил крышку люка, снова уселся на стул, не выказывая ни малейших признаков отвращения, и положил руки на колени; как ни странно, Борс не боялся ни его самого, ни того, что Людовико еще мог сделать, потому что, замариновав голову человека, которого Борс не слишком любил, но был на его стороне, — замариновав голову Сабато Сви, иудея, — Людовико сделал все, что мог, и даже гораздо больше.

— Борс из Карлайла, — произнес Людовико, излучая доброжелательность. — Расскажи-ка мне: где находится Карлайл?

И Борс подумал: «Прости меня, Матиас, друг мой, но это та игра, которой мне не выиграть».

Старая карга вносила в камеру еду и вино, пока Анаклето ждал, привалившись к двери, но никто не отвечал на ее вопросы. Когда Людовико наконец явился ее навестить, Карла ощутила, что все остальные ее чувства пересиливает какая-то примитивная благодарность за хоть какое-то общество. Она отвернулась, чтобы скрыть это. Она презирала себя за слабость. Она презирала себя за то, что знала о том, как поведет себя. И она развернулась, чтобы взглянуть Людовико в лицо. Глаза глубоко запали у него в глазницах, будто проваливаясь в бесконечную ночь, в них не отражалось света, падавшего из окна, прорезанного высоко под потолком. Но даже тень не могла скрыть затаенной в этих глазах муки. Кое в чем Людовико выглядел точно так же, как тот человек, в которого она когда-то влюбилась. Но во всем остальном он был совершенно ей незнаком.

— Где Ампаро? — спросила Карла.

— Здесь, неподалеку, — ответил Людовико. — Удобства, которыми ты пользуешься, пусть и скудные, все же лучше того, что окружает остальных горожан. С Ампаро обращаются не хуже. Судя по всему, ты в добром здравии. Я уверен, что и Ампаро тоже.

— Так ты не навещал ее?

— Нет.

— Я хочу ее видеть.

— Скоро увидишь, — пообещал он.

— Сейчас же, — потребовала Карла.

— Могу я присесть?

Он сделал шаг по комнате. Из мебели здесь была кровать и два стула, в остальном комната была пуста. Ее изначального предназначения Карла не смогла угадать. Людовико хромал, хотя и не из желания вызвать в ней сострадание. Он не собирается выполнять ее просьбы, поняла она. Карла вспомнила, что Матиас советовал ей не вступать в бой с инквизитором. Она кивнула, и Людовико сел.

— Я сожалею о создавшемся положении, — произнес Людовико. — Но ты должна понять, что я придерживаюсь определенного плана действий и не собираюсь ничего изменять. Некоторые части моего плана касаются тебя, некоторые — нет.

— А что с Тангейзером?

— Его обиталище не такое роскошное, но обращаются с ним хорошо. Твои товарищи смогут выйти из этого испытания, нисколько не пострадав. Частично это зависит от них самих, частично от тебя.

— Так, значит, ты пришел угрожать жизням тех, кого я люблю?

— Я пришел пролить свет на природу некоторых вещей. Что именно произойдет дальше, зависит от тех ролей, какие все мы играем.

— Моя роль все еще требует, чтобы я сделалась твоей любовницей? Твоей женой?

— Я молюсь об этом, как, я уверен, и ты.

В ответ она просто промолчала.

Он сказал:

— Я уверен, это воля Божья, чтобы мы были вместе. Я всегда был уверен в этом.

— Ты считаешь, будто бы имеешь право говорить от лица Господа, так делают многие, кто обручился со злом. Я бы предпочла, чтобы ты говорил о собственных желаниях и устремлениях.

— Мое желание — сделать тебя счастливой. Я знаю, ты смотришь на меня с ненавистью в данный момент и воспринимаешь мое предложение с отвращением. Но со временем ты сама поймешь, что твое счастье неотделимо от моего.

— Значит, ты считаешь, будто можешь говорить и от моего лица.

— Язвительность не идет тебе и никому не принесет пользы.

Гнев тяжелым камнем ударил ее в грудь.

— Язвительность?

Людовико заморгал.

— Ты хотя бы представляешь, как сильно я тебя презираю?

— Я пытался, — ответил он. — И у меня не получилось. Однако у этой медали есть и другая сторона. Ты не представляешь, какое мучение доставляет мне твое присутствие.

— Так ты обвиняешь меня в том, что я тебя мучаю?

— Я всего лишь констатирую факт. Я не просил тебя возвращаться на Мальту. Я пытался это предотвратить.

Такое знакомое чувство вины шевельнулось в ней. Она сама навлекла на всех них эти несчастья.

— Я старался избавить себя от этого зла, — продолжал Людовико. — Я умерщвлял плоть. Я совершал ужасные жестокости, которые должны были навсегда уронить меня в твоих глазах. И в этом хотя бы проявил твердость и обрел некое успокоение.

Страх сжал ей внутренности. Насчет ужасных жестокостей она нисколько не сомневалась.

— И если я удерживаюсь от того, чтобы совершать их и дальше, то только из страха причинить еще больше страданий тебе, — сказал Людовико.

Карлу бросило в дрожь. Она обхватила себя за плечи, чтобы подавить ее.

Людовико поднялся и пододвинул второй стул к своему.

• Предыдущая
• 157/176
• Следующая