Религия - Уиллокс Тим - Страница 171

• Предыдущая
• 171/176
• Следующая

— Ты второй человек за сегодняшний день, которому я помогаю сойти с коня.

— Надеюсь, тот первый был не настолько слаб.

— Я тоже надеюсь. Какую жуткую дыру проделал Борс у тебя в кишках!

Тангейзер достал дьявольский кинжал, который выковал три десятилетия назад, и Людовико собрался с силами, не произнеся ни слова. Тангейзер перерезал ремни доспеха Негроли, а Людовико смотрел, как он режет. Здесь, на вершине холма, ветер налетал знойными порывами.

— Ветер горячий, — заметил Тангейзер. — Сирокко, из пустынь Ливии и земель, лежащих за ней. Но после того как прожаришься в доспехах, даже он кажется весенним бризом.

Он вскрыл наручники доспеха, словно раковины устриц, стянул с Людовико оплечье. Освободил его от тяжелого черного нагрудника, отбросил нагрудник в сторону. Снял с монаха пропитанную кровью прокладку, и, хотя простреленный живот Людовико был тугим, как барабан, и кишки в нем затоплены их собственным содержимым, монах не издал ни звука. Под доспехом у Людовико была простая черная ряса иоаннита, с белым крестом, нашитым на груди.

— Так лучше? — спросил Тангейзер.

— Спасибо.

Тангейзер выдернул пробку из фляги и поднес к губам Людовико. Людовико сделал два глотка и кивнул. Тангейзер тоже выпил.

— Великий магистр жив? — спросил Людовико.

— Ла Валлетт жив.

— Хорошо, — сказал Людовико. — Хотя бы это не будет тяготить мою душу.

Тангейзер внимательно посмотрел на него.

— Ты не тот человек, которого я видел в последний раз в Гуве.

Людовико взглянул на него.

— Судя по всему, я избрал себе во враги мудрого человека.

— Хотелось бы услышать больше.

— Когда я увидел Орланду на поле боя, — сказал Людовико, — когда позвал его по имени и он обернулся, стоя по пояс в воде, я впервые в жизни видел его лицо. Такое смелое, такое… — Он пытался подыскать слова; его плечи вжались в скалу, он откинул назад величественную голову и посмотрел в небо. Черные глаза затуманились от чувств. — О Господи, — произнес он. — О Господи, Боже мой!

В этих словах звучало сожаление, настолько громадное, что его едва ли было возможно постичь. Тангейзер подумал, не убьет ли оно его.

— Этого достаточно, — сказал он. — Орланду знает, кто ты?

— Нет.

— Почему ты ему не сказал?

— Я оставляю выбор за Карлой.

— Думаешь, она станет ему лгать?

Людовико разжал губы и прерывисто задышал. Рот его не двигался, но какой-то проблеск света в глазах обозначал улыбку.

— Кажется, она избрала себе мудрого человека в друзья, — сказал он.

— Я подумывал, не рассказать ли Орланду, что его отец трус и предатель, — сказал Тангейзер. — Но это было бы несправедливо, ведь разве найдется в мире, настолько испорченном, как этот, такой человек, который не предавал бы собственных наилучший устремлений?

— Скажи Карле, что я сожалею.

— Я знаю, — ответил Тангейзер. — И скажу.

Людовико заморгал.

— Я не желал смерти Ампаро.

Тангейзер посмотрел на него. Потом ответил:

— Это я тоже знаю.

— Хотел бы я знать, простит ли меня Господь.

— Иисус простит.

— Так ты наконец заговорил о Боге?

Тангейзер улыбнулся.

— Религия, в которой есть место даже для раскаявшегося негодяя, весьма подходит таким, как я.

Глаза Людовико впились в него, и на мгновение он превратился в прежнего инквизитора, человека, выискивающего скрытую сущность других людей.

— Так, значит, со времени Гувы очень многое изменилось, — сказал он.

— Ты сказал мне в Мессине, что раскаяние открывает врата милости Божьей. И ты спросил, если дойдет до дела, какой же праведный человек станет отказываться от нее.

Людовико водил глазами, словно пытаясь вспомнить этот давний разговор.

— То были просто слова, — сказал он. — Рассуждения ученого.

— Жизнь повернулась так, что эти слова воплотились, — ответил Тангейзер.

Людовико кивнул. Он сложил ладони на груди и глубоко вдохнул зловонный и пыльный воздух. Выдохнул через рот. Сумел выдавить из себя улыбку. Поднял глаза. Они смотрели в глаза друг другу через разделяющую их пропасть. Людовико обрел свой покой.

— Ты был прав, — сказал он. — Этот ветер кажется весенним бризом.

Тангейзер уколол его в сердце, и Людовико умер в тот же миг.

Клинок, закаленный в крови дьявола, наконец-то нашел предназначенную для него цель. Там он и остался.

Тангейзер выпустил украшенную драгоценными камнями рукоять. Горло сжималось от чувств, названия которым он не мог подыскать, и он сглотнул, подавляя их. Он поднял Людовико на руки. Хотя за время осады монах исхудал до костей — как почти все они, — он все равно оставался великаном. Тангейзер отнес его в глубокую турецкую траншею и уложил на дне. Он завернул его тело в холстину, подобранную в брошенном складе. Потом забросал тело обломками дерева, пушечными ядрами и кусками скал. Он не оставил никакого опознавательного знака, не считая кинжала, вонзенного Людовико в сердце. Потом снова выбрался на дорогу. Он подобрал доспехи работы Негроли и привязал к седлу лошади Людовико. Когда он уже хотел сесть в седло, на гребень холма выехал великий магистр Жан Паризо де Ла Валлетт и его верный секретарь Оливер Старки. Оба они увидели черные доспехи монаха.

— Капитан Тангейзер, — сказал Ла Валлетт, — как прошел день?

— Победа за вами.

Ла Валлетт кивнул и спешился. Он берег раненую ногу, но все равно стремительность магистра поражала. Ла Валлетт вынул из ножен меч. Тангейзер вопросительно поглядел на него.

— Вы хотите избавиться заодно и от меня? — спросил Тангейзер.

Ла Валлетт засмеялся. Тангейзер никогда раньше не слышал, чтобы он смеялся. Это был смех пирата. И кое-кого еще. Это был смех человека, способного отправить на смерть тех, кого он любит, всего лишь ради каких-нибудь чудовищных идеалов. Ла Валлетт отрицательно покачал головой.

— Нет более подходящего места, чем поле боя, — сказал он, — чтобы провести обряд посвящения в рыцари.

Тангейзер уставился на него.

— Я знаю, что вы мало перед кем в этом мире преклоните колени, — продолжал Ла Валлетт. — Встанете ли вы на колени перед князем Религии?

Тангейзер продолжал смотреть на него во все глаза.

— Или вы сомневаетесь, что сделать подобный подарок в моей власти? — спросил Ла Валлетт.

— Нет, — ответил Тангейзер, наконец выводя свой разум из оцепенения. — Я просто не вполне понимаю, что это будет означать для меня. Я не хотел бы давать обетов, которые не смогу сдержать. Я уже делал подобные ошибки в прошлом.

На Ла Валлетта, кажется, произвела впечатление подобная щепетильность.

— Когда орден хочет наградить кого-то за некую службу, он может даровать ему звание рыцаря благочестия. Обычное требование подтвердить благородное рождение при этом снимается — в данном случае в нем отпадает необходимость, испытательный период отменяется, и вы не обязаны посвящать всю жизнь исполнению монашеских обетов. Но тем не менее вы принадлежите к Религии, и, где бы ни собрались ваши собратья, вы имеете полное право разделить с ними хлеб и вино.

Тангейзер обдумал его слова.

— Я буду вправе заниматься торговлей?

— Только один Ватикан богаче Религии, — сказал Старки. — А после столь славной победы наши доходы могут оказаться даже выше, чем у курии, хотя его святейшество вряд ли об этом узнает.

— А смогу ли я называть себя «шевалье» или каким-нибудь другим, столь же высоким, званием?

— Разумеется, — сказал Ла Валлетт. Пиратская улыбка отразилась в его глазах. — И еще вы будете неподвластны гражданским законам.

Тангейзер сумел сдержаться и не разинуть рот. Ну какое еще братство преступников может быть устроено лучше?

— Значит, закон не властен над братьями ордена?

— Вы будете отвечать только перед нашими законами, — пояснил Ла Валлетт. — Поскольку вы единственный человек, оставшийся в живых после пребывания в Гуве, я уверен, вы будете их соблюдать.

• Предыдущая
• 171/176
• Следующая