Кельтская волчица - Дьякова Виктория Борисовна - Страница 37

Сколько раз, глядя на нее, он ясно вспоминал свою молодость и совсем иную женщину, покорившую его сердце. Он вспоминал далекое и суровое время, когда совсем молодым человеком он плыл на венецианском корабле из Марселя в Яффу. Хозяин судна обвинил его в краже, и его гвардейцы накинулись на рыцаря. Спорхнув с трапа, незнакомка в черной бархатной маске выбежала на нижнюю палубу, и ее взволнованный голос остановил кровавый поединок — все разом обернулись к ней.

Прислонив руки к груди и тем как будто умоляя, девушка сделала несколько шагов к воинам. Прозрачное одеяние с отделкой из серебра и кораллов, красиво струящееся вдоль бедер, колыхалось и подчеркивало пленительно — женственные очертания ее фигуры. Золото завитков усиливало влажную синеву глаз, а лучи солнца венчали голову принцессы сияющим нимбом от множества драгоценностей, сплетенных в нить вокруг ее чела.

Когда она подошла к Мазарину, по изящно вырезанным губам ее скользнула загадочная улыбка. Маска скрывала наполовину ее лицо, но кожа в нижней части его, как и кожа рук, приподнятых к подбородку, выглядела смуглой, матовой и очень нежной.

Прикусив губу, восточная красавица медленно наклонила голову. Ее золотые волосы при этом движении прилегли к щекам, а глаза синие, как море, потемнели.

— Мое имя Аль-София, — произнесла она легко по-латыни и тут же добавила, заметно понизив голос: — Меня везут в Дамаск, чтобы отдать в жены великому визирю. Он пожелал, чтобы никто не видел моего лица, пока сам не взглянет в него… Потому я не могу снять маску…

Узнав почти что пятьсот лет спустя в Белозерске молодую Андожскую княжну, а тем более услышав случайно, что ее тоже зовут Софией, он не мог не вспомнить женщину, с которой он встретился на венецианском корабле, от которой отказался, несмотря на все ее мольбы, приняв обет храмовника, и с которой расстался навсегда, похоронив ее в сирийских скалах, когда не выдержав долгой разлуки с ним, она сама проткнула свое сердце кинжалом.

Теперь же всякий раз, когда княжна Андожская смотрела на него своими глубокими синими глазами, ему снова вспоминался совсем иной взгляд, на венецианском корабле и нежная, тонкая рука, касавшаяся его запачканных кровью пальцев.

— Мы уже не сможем помочь ему, София, — снова проговорил он, гоня прочь воспоминания, терзающие душу, — но мы должны сделать все, чтобы гибель этого доктора в самом деле оказалась последним преступлением Морригу, да и Евдокии заодно с нею.

— Наверное, несчастный де Мотивье тоже был подкидышем? — спросила, поникнув головой, матушка Сергия.

— Не исключено, что если мы поинтересуемся его биографией, — проговорил серьезно Командор, — так оно и окажется на поверку…

В серебристой дымке, которая зеркалом стоит перед ним, он видит свои собственные глаза, обезумевшие от ужаса и боли. Он хочет кричать, но не слышит себя, а вместо того его слух погружается в высокие звуки труб, которые словно взрываются, сопровождаемые ярким, своеобразным ритмом ударных инструментов.

Все происходящее, то, что он еще может различить перед собой представляется ритуальным танцем какого-то дикого племени, совершающего человеческое жертвоприношение. Фигура в черном огромной бесформенной маской замирает над ним. Потом обносится вокруг, совершая неестественно резкие движения удлиненными руками и ногами. Серебряная дымка шлейфом следует за ней, и несчастный Поль видит себя, словно опутанным в зеркальный кокон.

Сначала он даже чувствует тепло, проникающее в него и успокаивающее. Но его сменяет пронизывающий холод, от серебристой дымки веет ледяным дыханием. Озноб охватывает доктора, поднимаясь от ног к немеющим рукам. Его как будто сковали железные путы, впивающиеся в тело, и он не может больше пошевелиться. Путы все сильнее впиваются в кожу, странный монотонный звук труб сверлит мозг.

Внезапно Поль испытывает такой жгучий приступ тоски и страдания, что он корчится, сгибаясь пополам, но от этого ему делается только больнее. Серебряная дымка переходит в мелко вертящийся снег — серое, мельтешащее марево.

Безмолвная фигура в черном начинает вращать Поля, готового уже лишиться сознания, и в медленности этого движения ощущается неотвратимость приближения смерти.

Безликая голова в капюшоне склоняется очень близко к Полю и он слышит свистящий шепот. Над самыми выпученными глазами его появляется блестящий предмет — он напоминает наконечник копья, с которого льется ослепляющее белый свет. «Страдание — прекрасно, страдание-есть наслаждение» — вдруг различает он среди шипящего свиста.

Наконечник птицей падает вниз на него, но даже не касается его тела — кровь брызжет из ноги Поля, но боли он пока еще не чувствует, он только ощущает легкую, спасительную прохладу.

Снова наконечник устремляется вниз — и вот уже кровь становится теплой. Фигура в черном с холодной решимостью продолжает иссекать свою жертву сверкающим наконечником, серебряная дымка снова зеркалом встает перед несчастным — он видит, как ему непрестанно раз за разом наносят удары, видит кровь, проступающую крупными красными пятнами на его белой рубашке, чувствует как становится насквозь мокрым от нее камзол.

Он видит это воплощение смерти, заносящее свой кинжал и вонзающее его и перед собой и многократно повторенное отражением в зеркальной дымке. А рядом с нею — собственное лицо, искаженное ужасом и болью. Фигура в черном и наконечник копья в ее лапе продолжают совершать свой стремительный танец вокруг тела Поля, полосуя его вдоль и поперек, и кровь, льющаяся из ран обагряет траву рядом.

Поль все еще жив, он в сознании. Он чувствует, как кровь и жизнь покидают его. Он изнывает от боли из-за глубоких ран по всему телу. Капля пота скатывается со лба и попав в левый глаз, щиплет. Это единственный признак для него, показывающий, что он все еще жив.

Кровь и пот мешаются между собой. Фигура в черном, бестрепетная, бездыханная, под широким краем ее капюшона, надвинутом на лоб, мерцают голубоватые огоньки. Она отстраняется от растерзанного Поля, а в серебряном зеркале перед ним все повторяется сначала — от первого удара, который рассек его кожу точно раскаленное железо и до самого конца, когда он сам уже не различает толком, он все еще жив, или уже мертв.

Он видит, как он умирает. В то время как кровь медленно покидает его тело, а холод заполняет каждую его клетку. Свет постепенно меркнет в его глазах. И он уже не способен различить, что перед ним, ад или рай, или все еще лужайка на самой окраине усадьбы князей Прозоровских, на самом окаеме их земли…

— Оставь его! Оставь! — ему кажется, он слышит голос Лизы, но уже не в силах открыть плотно слепившиеся веки. — Если тебе нужна я, то вот я, перед тобой! Только оставь ему жизнь!

В темно-синем с белой оторочкой платьице, наглухо закрытом по груди и плечам, княжна выступает на несколько шагов из — за буйно разросшихся кустов шиповника, все еще зеленых, усыпанных темно-красными плодами. Она сжимает руки так, что костяшки ее тонких пальцев сделались белыми как мел. Столь же бело ее лицо, от которого полностью отлила кровь. Юной девушки очень страшно идти вперед, с большим трудом ей дается каждый шаг. Но она решилась. Решилась еще там, в доме, видя как тянется в аллее кровавый след, что спасет Поля, спасет пусть даже ценой своей собственной жизни. Ей даже некогда задать себе вопрос, она делает это потому что очень любит его, или потому что слишком ненавидит Жюльетту.

Она видит тело доктора, распростертое на траве, и ужас сковывает ее, на мгновение лишая прежней решимости.

Он был сейчас так не похож на того красивого, галантного мужчину, которым она знала его прежде. Теперь он представлял собой скорее груду окровавленного мяса, едва держащегося на костях, но жизнь еще теплилась в нем. Лиза поняла это, услышав, как Поль издал глухой, протяжный стон, похожий на стон умирающего животного. Однако сознание того, что она не опоздала, что Поль жив, вернуло Лизе прежние силы.