Чудовища и критики и другие статьи - Толкин Джон Рональд Руэл - Страница 55

• Предыдущая
• 55/93
• Следующая

В нынешней Англии с этими словами произошла катастрофическая путаница из–за пагубного вмешательства правительства с обычной для правительств целью: ради единообразия. Неверное употребление слова «британский» начинается со времен объединения королевств Англии и Шотландии, когда из–за ненужного, в общем–то, желания обрести единое наименование англичане были официально лишены своей английскости, а валлийцы — права называться прямыми наследниками древнего имени британцев.

«Ух–ух–ух, я чую кровь англичанина» [Fy fa fum, I smell the blood of an Englishman] — написал Нэш в 1595 году («Возьми с собой в Саффрон–Уолден») [49].

говорит Эдгар в «Короле Лире» (III. iv) — или его заставляют так говорить.

Современный англичанин во всем этом сразу путается. Он много читал о британской храбрости в битве, и особенно о британском упрямстве, не считающемся с поражениями, которое проявилось в таком количестве имперских войн; так что когда он слышит о британцах, которые упрямо (как и следовало ожидать) сопротивляются высадкам Юлия Цезаря или Авла Плавтия [51], он, скорее всего, посчитает, что это уже были англичане (которые ныне скромно записываются в гостиницах британцами), терпящие свое первое — но далеко не последнее — славное поражение. Подобные суждения нередко можно услышать даже в среде тех, кто претендует на диплом с отличием на английском факультете.

Однако вначале никакой путаницы не было. Слова Brettas и Walas значили одно и то же. Использование второго термина англичанами, таким образом, имеет большое значение для оценки лингвистической ситуации в этот ранний период.

Кажется, ясно, что принесенное англичанами слово walh, wealh было общегерманским наименованием человека, говорившего, как бы мы сейчас сказали, на кельтском языке[157]. Однако во всех германских языках, в которых это слово зафиксировано, оно могло применяться и к говорящим на латыни. Может быть, это обусловлено, как обычно и считается, тем, что латынь в конце концов практически вытеснила кельтские языки на известной германским народам территории. Однако я думаю, что это отчасти и языковедческое суждение, отражающее сходство «стиля» латыни и галло–бриттского, о котором я уже говорил. Никому не пришло бы в голову назвать гота walh, даже если бы тот долго прожил в Италии или Галлии. В древнеанглийских словарях как первое значение слова walh дается «чужеземец», но это неверно. Это слово никогда не применялось ни к иноплеменникам–германцам, ни к говорившим на других языках: саамам, финнам, эстонцам, балтам, славянам или гуннам — народам, с которыми в ранний период своей истории контактировали германцы. (Однако слово это было заимствовано в славянские языки и, приняв форму влахъ, употреблялось по отношению к румынам.) Таким образом, это слово — по сути своей лингвистический термин и обнаруживает в тех, кто его употреблял, скорее лингвистическое любопытство и разборчивость, нежели просто глупость вроде той, что привела к появлению греческого barbaros.

То, что англичане ассоциировали это наименование именно с бриттами, обусловлено вторжением в Британию. Этот факт отражал определенную лингвистическую реальность, но не позволял различать носителей латыни и говорящих по–бриттски. Однако с исчезновением на острове разговорного латинского языка и ограничением английских горизонтов Британией, walh и его производные стали синонимами к Brett и brittisc и в конечном счете их вытеснили[158].

Подобным же образом использование слова wealh в значении «раб» обусловлено единственно ситуацией в Британии. Однако здесь перевод «раб», по всей видимости, не совсем верен. Хотя английское слово slave [раб] и свидетельствует, что в таком обобщенном смысле может употребляться этноним [52], я сомневаюсь, что именно так случилось с wealh. Общепринятым словом для обозначения «раба» в древнеанглийском было и оставалось ?eow: оно же употреблялось по отношению к рабам в других странах или другого происхождения. Использование же слова wealh подразумевало, помимо собственно юридического статуса, которым, несомненно, часто приходилось довольствоваться остаткам завоеванного населения, еще и бриттское про исхождение. Эти немногие уцелевшие, пусть они и жили под властью английского или саксонского господина, еще долгое время, должно быть, продолжали считаться «неангличанами», и при наличии такого разделения их бриттский язык, возможно, хотя бы в какой–то мере сохранялся дольше, чем принято думать.

Это вопрос спорный, так что я не затрагиваю здесь проблемы таких топонимов, как Уолтон, Уолкот и Уолворт [Walton, Walcot, Walworth], которые, возможно, содержат это древнее слово walh[159]. Однако не подлежит сомнению то, что на землях, захваченных англоговорящими завоевателями, осталось сравнительно большое количество прежних обитателей, но при этом неотвратимо шел и процесс их лингвистической ассимиляции (кроме как в исключительных обстоятельствах).

Какое воздействие это оказало бы (и оказало) на английский язык? В течение долгого времени — никакого заметного. Чего, впрочем, и следовало ожидать. Памятники древнеанглийского языка писались в основном людьми учеными и аристократами; записей обыденной деревенской речи у нас нет. Чтобы хоть чуть–чуть представить себе, что скрывал под собою этот лоск образованности, придется дождаться конца древнеанглийского письменного периода.

Язык, оставленный без внимания, утративший гордость и ощущение собственной древности, способен меняться очень быстро, оказавшись в новых условиях. Но англичане знать не знали, что они «варвары», а принесенное с собой наречие они уже давно бережно культивировали — хотя бы в рамках долгой стихотворной традиции. Таким образом, если мы ищем сведения о том, какое влияние на язык оказало завоевание и лингвистическое поглощение — в основном низшими слоями общества — людей, говорящих на другом языке, нам необходимо обратиться к временам появления языковых различий между классами.

Мне известно всего одно историческое свидетельство, намекающее на чтото в этом роде. Оно относится к неожиданно раннему времени, к 679 году н. э. В этом году произошла битва на Тренте между Мерсией и Нортумбрией. Беда рассказывает о том, как благородный нортумбриец по имени Имма был захвачен мерсийцами, но притворился человеком бедным или рабом. Тем не менее, в нем опознали человека благородного происхождения, как сообщает Беда, не только по его поведению, но и по его речи.

Вопрос о том, как долго в «Англии» сохранялось бриттское население — и тем более бриттское наречие — является, конечно, спорным, и в случае каждого отдельно взятого региона привлекаются разные данные и используются разные критерии. К примеру, Девоншир, несмотря на свое бриттское название, оказался, если верить «Словарю топонимов», с ономастической точки зрения одним из наиболее английских графств. Однако Уильям Мальмсберийский в своих «Деяниях королей» [53] сообщает, что Эксетер был все еще поделен между англичанами и валлийцами даже во времена правления Ательстана [54].

Хорошо известны — и часто используются в ученом споре при датировке фонетических изменений — валлийские топонимы в «Житии Альфреда» Ассера[55], такие, как Guilou и Uisc (ныне реки Уайли [Wiley] и Экс [Exe]) или Cairuuis (ныне Эксетер [Exeter]. Поскольку Ассер родился (как бы мы сейчас сказали) в Южном Уэльсе, родным его языком, видимо, был валлийский, хотя в конце концов он, должно быть, так же овладел английским, как, скажем, его коронованный друг — латынью. На эти названия у Ассера ссылались (например, Стивен сон) [56] как на доказательство того, что валлийский сохранялся далеко на востоке — даже в Уилтшире — еще в конце IX века.

• Предыдущая
• 55/93
• Следующая