Пат и Пилаган - Нечаев Вадим Викторович - Страница 10
- Предыдущая
- 10/18
- Следующая
— А, — догадался Пат и открыл сарай. Лошадь стремглав бросилась в конюшню, в дальний угол, где стоял пегий конь. Он радостно заржал, когда лошадь положила на его плечо голову.
— Ну и дела, — сказал Пат, — я пойду, лошадь, а ты оставайся.
Но в этот момент лошадь уже перестала быть дрессированной и не поняла слов мальчика — не отрываясь она смотрела на пегого коня.
«Как мне во всем разобраться? — думал Пат, шагая по дороге. — У нас в поселке жизнь проще и страха меньше. Нивх смерти не боится и болезни не боится, это и Древний Глаз мне говорил, потому что его душа и потом живет. Это, конечно, хорошо, когда человек такой бесстрашный. А вот начальник Катков не хочет и боится умереть; ему работу надо до конца довести, нефть найти. Так же и Кленов, если он умрет, кто узнает, что жил такой замечательный дрессировщик, и все его дело пропадет. Он такие таблетки изобрел, что птица или мышь делается в десять раз умнее и понятливее, чем дано ей от природы.
И в бога эти люди не верят, а верят в дело, а что важнее? Наверное, дело, а Древний Глаз скажет: бог. Учитель скажет: добро. А что такое добро и к кому добро? Еще нужно разобраться. Кленов — человек добрый, а живет плохо, потому что его не признают. Значит, кто не признает, тот плохой. А если тот просто не понимает, плохой он или хороший? Для себя хороший, а для другого плохой: для пегого коня Кленов плохой, потому что разлучил его с лошадью. Ишь, как все хитро будет.
Древний Глаз считает, что Атак виноват, а я думаю, что прав. Чем он обязан собакам или каюру? Ничем. И волкам ничем, — ни с теми, ни с другими. Бедный Атак, бесхозяйственный пес, носится по всему острову, несладко ему. Хорошо, что люди добрые попадаются. А другой посадил бы на цепь и заставил бы дом охранять да палкой бы дубасил.
Атак злого человека за версту чует. Неужели я тебя не найду, мой друг! Недюжинные способности у тебя, говорит Кленов. Такой большой он человек, а папа ему еще помогает. Кто тебе помогает, Атак? И меня ты совсем забыл, а не я бы, ты бы с голоду помер. Может, память отшибло?
Эх, надо бы отцу написать. Беспокоится отец. С охоты вернулся — где Пат? А Пата нет. Уехал. Куда? Неизвестно. Собаку искать. Ничего, батя, Пат не потеряется. Это даже полезно — посмотреть, кто как живет.
Катков так живет, старик с приемной дочкой иначе, а Кленов — вообще по-особенному. Такого человека я даже в книжках не встречал. Правильно я сделал, что пригласил к нам в дом. У нас еды много, лишнего человека прокормим. А как же? Кто же мне поможет, если я другому не помогу! Кленов нам не в тягость, правильно, ытык? Вот и в прошлом году ведь жил у нас старатель. Золото искал — да и прогорел. Не на что домой даже было вернуться. До весны у нас жил, а потом снова в старатели ушел. Это интереснее, когда в доме разные люди едят и разговаривают.
В древности все нивхи были родственники. Если какой-то нивх, которого я и в глаза не видел, мне родственник, то чем не родственник Катков или Кленов? Тот же родственник.
Когда родственник в беде, ему помочь надо. Так ты меня учил, ытык. Моя память все помнит. Просто здорово, до чего аккуратно она все помнит.
Скорее бы мне пилаган найти и домой вернуться. Соскучился я уже. Соскучился по отцу, по Вовке, по ружью. Лягу спать, может, во сне надумаю, как мне Атака короче разыскать. Кленов помочь обещался».
На следующий день поутру, когда Кленов заваривал чай, а Пат играл с белой мышкой, в дом, не постучавшись, вошел почтальон с телеграммой. Дрессировщик расписался на бланке и, развернув телеграмму, побледнел. «Дорогой сынок, лежу больнице сердечным приступом. Прилетай скорее. Хочу повидать тебя. Отец».
Кленов опустился на стул и сжал голову руками. От несчастья он как-то уменьшился в росте и был похож на подростка, такой одинокий, заброшенный в этот большой и сложный мир. Пат погладил великого дрессировщика по плечу и сказал:
— Не отчаивайтесь, Кленов.
— Если бы ты знал, Пат, какой это отец! Необыкновенный отец. Я живу только ради него и ради своего цирка. Я не знаю, что со мной будет, если он умрет. Я не перенесу этого удара судьбы. Пат, я сейчас еду на аэродром. На машине. Попрошу ее в поселковом совете. И вместе с цирком. Пусть отец увидит, каких успехов добился сын.
Дрессировщик упаковал свой цирк, молча надел ватник, нахлобучил шапку с той деланной неторопливостью движений, которую диктует достоинство человека в чрезвычайных обстоятельствах, и стал прощаться с мальчиком:
— Не беспокойся, Пат. Я скоро к тебе приеду, а собаку ты обязательно найдешь.
Федор Кленов открыл дверь и вышел, ссутулившись, во двор. Там стояла лошадь и жевала сено. По ее глазам дрессировщик понял, что всю ночь без остатка она провела на конюшне, оттого теперь такая сонная и безмятежная. Лошадь встрепенулась: ее хозяин куда-то уходил, и, по-видимому, надолго. Кленов потрепал ее по шее, они постояли друг возле друга, прижавшись головами, и молча расстались.
С крыльца Пат смотрел, как Кленов с понурой головой, ссутулившийся, направился чистой и пустой дорогой к околице поселка. В руках у дрессировщика были клетки и мешок. И вдруг, уже вдалеке, снегирь Ляпус запел арию Ленского («Куда, куда вы удалились…»), запел звонко и свободно, и дрессировщик выпрямился, вскинув голову, и, обернувшись, помахал мальчику рукой.
Пат вернулся в комнату, чтобы на досуге подумать, как помочь Кленову и как помочь себе. В комнате стоял запах сиротства. Зимние тени недвижно пересекали плоскости стен, сгущаясь в углах.
Сюда зашла «судьба», и дом опустел без хозяина. «Судьба? Где же она бродит, эта судьба, может быть, в самом человеке она и только прячется до времени. И потому у каждого своя судьба. Надо ехать мне дальше, — решил мальчик, — а Кленов все равно будет жить у нас, будет мне дядей, это я хорошо придумал. Родня у меня невелика: отец да бабка. И та глухая».
Пат собрал свои вещички и уже через час поднимался по лестнице к станции. Обильно светило солнце. Блестел снег, блестели рельсы, насквозь просвечивались ряды елей, и поселок внизу как бы повис над долиной в желтых и голубых тенях. На тумбочке возле вокзала опять сидел тот самый старик и, подняв лицо к солнцу, грел свои морщины.
— Здравствуй, старик! — окликнул Пат его.
— А, мальчик, — сказал старик, — ты откуда, мальчик?
— Вы меня уже не помните? — удивился Пат.
— Очень плохо, очень.
— Ну как же, я вчера ведь с вами виделся. Я к дрессировщику приехал, Кленову, и вы мне дорогу показали.
— Теперь вспоминаю, — старик потер ладонью обширный лоб. — Значит, уезжаешь от нас?
— Уезжаю, старик. Я, пока шел, вот что надумал: зачем вам в одиночестве жизнь свою коротать, давайте я вас с собой возьму. Мяса у нас много, будете мне как дед, а?
— Ах, внучек, куда ж я от брата уеду, он здесь на кладбище похоронен; с кем же он будет разговаривать, если я уеду. Никак мне нельзя от него уехать. Все-таки единственный он брат у меня. Так сказать, воспитал меня, да.
Вдали загудел паровоз. В его осипшем от ветра и дыма голосе, голосе неутомимого путешественника, слышалось обещание новых встреч с людьми и городами, привычная отвага и грусть от того, что службе скоро конец, да и не резон бессрочно «тянуть лямку», если на смену пришли дизеля.
Пат почувствовал нежность и сострадание к паровозу и вспомнил начальника Каткова, который так хорошо понимает технику: машины и станки, их устройство и характер.
- Предыдущая
- 10/18
- Следующая
