Купол на Кельме - Гуревич Георгий Иосифович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/59
• Следующая

А несколько часов спустя нас посетил главный хозяин тайги.

Бессонницей мы не страдали, такого слова не было в нашем обиходе.

Просидев день на веслах, я залез в спальный мешок и сразу провалился в черную пропасть. И уже там, на дне пропасти, я услышал страшное слово: «Медведь».

«Медведь? – подумал я, просыпаясь. – Кто сказал «медведь»? Или мне приснилось?»

Но тут в палатку ворвался мохнатый скулящий ком. Это был Загрюха – угрюмый и независимый пес Лариона. Сейчас он жался ко мне и лез под изголовье.

Значит, не приснилось. Я повернулся на спину и левой рукой нащупал ружье. И тут на меня навалилась тяжелая туша, шершавая лапа наступила на лицо.

«Баста! Конец!» – подумал я.

Говорят, будто в последнюю секунду человек видит всю свою жизнь, детство, мать, родных, первую любовь, начатые и незавершенные дела. Амундсен, впрочем, рассказывает иное. Когда его подмял медведь на Чукотке, он вспомнил какую-то лондонскую уличку, где парикмахеры стригут народ под открытым небом и бросают волосы на мостовую.

А я, сознаюсь, ни о чем не подумал. Или подумал, что не хочется умирать. И зажмурился, ожидая, что острые зубы вопьются в шею. Однако мой медведь дал мне слишком много времени для размышлений. Он все толкал и толкал меня лапой и почему-то не грыз. Я вспомнил, что медведи не трогают мертвых и можно спастись, притворившись неподвижным. Выбора не было – достать ружье и выстрелить я не сумел бы. Приходилось изображать мертвеца. А медведь все елозил и елозил по мне. «Когда же ты отвяжешься? – думал я, стараясь не дышать. – Ведь я так хорошо играю свою роль!»

Но тут за палаткой послышались выстрелы. И тогда медведь, встряхнув меня, крикнул что есть мочи:

– Гриша, проснись же, черт! Под тобой ружье!

Это был Маринов. Он хотел разбудить меня без шума и толкал, пока кто-то другой не начал стрелять.

Выстрелы продолжались, слишком частые, чтобы быть меткими. Ясно было: стреляли вдогонку. Мы выбрались из палатки поздно. Медведя не было. Глеб и Ларион стояли с дымящимися ружьями, раскрасневшийся Николай – с геологическим молотком.

– «С крючком» вышла история! – вздыхал Тимофей. – Нас хотел задавить и сам еле ноги унес… Спугнул ты его, Николай. Страшен показался ему твой молоток.

– Да ведь он в палатку лез… Ну я схватил, что было под рукой, – оправдывался Николай, удивленный тем, что никто не восторгался его храбростью.

– Он хотел отколоть кусочек уха для коллекции, – сострил Левушка.

– Новый минерал – «медвежатин».

– «Медвежеухин».

Все смеялись над Колей, но я помалкивал. Совесть моя была нечиста. Мне не хотелось рассказывать, как я притворялся мертвым, лежа под «медведем».

– Теперь по следам пойти бы, – сказал Тимофей. – Очень шибко бежал он, перепужался страсть. А у них, у медведей, кишка тонкая, не выдерживает. Бывает, пугнешь его – он побежит, побежит, заверещит… и лапы кверху.

Кажется, после этого события Маринов распорядился всем по очереди ходить на охоту вместе с Ларионом.

Ларион охотился регулярно. «Сходи в «Гастроном», – говорили при этом студенты. И еще спрашивали Ирину: – Сколько уток купить сегодня? Дюжины хватит?» А пока Ларион ходил в «Гастроном» за птицей, Тимофей «покупал» в реке рыбу. Сам он предпочитал есть рыбу, а уток терпеть не мог и непоследовательно объяснял свою неприязнь тем, что «утки рыбу клюют и от них рыбным духом несет».

Итак, на следующий день после встречи с медведем я отправился с Ларионом в мясной «магазин».

Я старался идти по-охотничьи: бесшумно, выбирал место, куда поставить ногу, избегал шуршащих листьев и ломких веточек, искал мшистые податливые кочки. Но Ларион, к моему удивлению, пренебрегал предосторожностями, шел напролом, так что треск стоял.

– Птицы здесь глупые, – пояснил он. – Старосельцевские сюда не заходят, а в Ларькине нынче стрелять некому. Я с вами, а Иван – на печи, свою медведицу поминает.

Минут через пять мы дошли до ближайшего «Гастронома». Это было небольшое лесное озеро с топкими берегами, наполовину заросшее осокой. На его бурой воде густым слоем лежала тина и опавшая хвоя. И, раздвигая тину грудью, по всему озеру плавали «мясопродукты». Не обращая на нас внимания, они чистили перья, перекликались скрипучими голосами, ныряли, вытаскивая из пухлого ила свою пищу.

С нами был и Загрюха, пес Лариона, опозорившийся сегодня ночью, – мрачное существо со свалявшейся шерстью. Ларион никогда не ласкал его, и Загрюха не высказывал привязанности. Держался он в сторонке, шел независимо, как будто говорил: «Поневоле мы с тобой, старик, товарищи. Связала нас судьба веревочкой, а все-таки я сам по себе, захочу – уйду и не попрощаюсь».

Но дело свое Загрюха знал. Когда Ларион выстрелил и раненая утка забилась на воде, Загрюха решительно кинулся в озеро и поплыл, шлепая передними лапами. Ларион же, к моему недоумению, отбросив ружье, с неожиданной резвостью побежал вокруг озера. Оказалось, что Загрюха имеет обыкновение «снимать навар» – присваивать первую добычу. И тут он опередил Лариона: переплыл на самый дальний и топкий берег, куда невозможно было добраться, и там преспокойно сожрал утку. Вернулся он минут через десять, с достоинством облизываясь. Он не вилял хвостом, не ластился, стоял поодаль и поглядывал выжидательно. И мне представлялось, что он хочет сказать: «Теперь я сыт и могу вступить в переговоры. Если вы глупы, несдержанны и начнете драться, я просто убегу в лес. Если же умны, я помогу вам. Стреляйте, не теряйте времени, а то я не прочь поспать».

Поскольку утки, покружив после выстрела, снова сели на озеро, мы приняли условия Загрюхи. В дальнейшем пес аккуратно доставлял нам подбитых уток.

На этом озере мы взяли шесть уток, на следующем – семь, за полчаса обеспечив партию ужином и обедом. Я не мог нахвалиться тайгой. Ведь в те времена москвичи получали продукты по карточкам и тратили куда больше времени в очередях, чтобы принести домой гораздо более скудный паек.

– Хорошо живется вам! – сказал я Лариону. – Идете в тайгу, как на склад. Тут тебе и еда, и шубы, и дрова.

– Все не то, что в прежнее время! – вздохнул Ларион. – Тесно. Народу прибавилось. Мы-то с Иваном в свое время ушли, выселились из Старосельцева, а нынешним и податься некуда.

Это было не стариковское брюзжание. Такова логика охотничьей жизни. Охотник собирает, не сея; ест мясо, не заботясь о кормах. Гектар тайги дает неизмеримо меньше пищи, чем гектар пашни. Поэтому вся Лосьва может досыта накормить двести человек. Третьей сотне будет уже голодновато. Ларион, будучи молодым, вынужден был искать нетронутые места, переселился в верховья. Дети его осваивали притоки Лосьвы. Дети его детей будут пахать землю и откармливать уток на фермах, потому что диких не хватит на всех.

С соседнего плеса Ларион показал нам свое родное Ларькино. Деревня стояла на высоком, обрывистом берегу и видна была издалека.

– Мое имя носит, – с гордостью сказал Ларион.

И правда, прославился Ларион. На всех картах проставлено его имя. А всего в деревне было два дома – Лариона и Ивана Сидоровича.

– Значит, вечером старуха встретит! – подмигнул Николай.

– Дня через два, если задержки не будет…

Близок локоть, да не укусишь. По прямой до Ларькина было семь километров, по реке – семьдесят. Именно здесь проходил край второй ступени кряжа. Перебираясь через него, река описывала витиеватую петлю.

С нетерпеливым любопытством смотрели мы на берега. Ну-ка, где тут спрятаны нефтеносные купола? Кому достанется честь открытия?

На изгибе петли, в самом далеком от Ларькина месте, нас встретил двойной порог. Мы переправлялись через него целый день, но были довольны чрезвычайно. Нужный нам край ступени нашелся как раз там, где мы ожидали. Полосатые известняки здесь покинули нас, из-под земли вышли голубовато-серые и коричнево-серые песчаники с золотистой искрой, не каменноугольные породы, а более древние, судя по описаниям, – девонские.

• Предыдущая
• 26/59
• Следующая