Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 1 - Цветков Алексей Вячеславович - Страница 18

Кропоткин, Малатеста и их последователи как будто не заметили, что Прудон предвосхитил их критику и пересмотрел свои ранние идеи. В книге «Теория собственности», опубликованной после его смерти, он объяснял, что поддерживал идею одинаковой оплаты за одинаковое количество труда лишь в «Первом Меморандуме о собственности» 1840 г.: «Я забыл упомянуть о двух вещах: во-первых, труд измеряется путем сочетания его продолжительности с его интенсивностью; во-вторых, в зарплату рабочего не следует включать амортизацию стоимости его образования, ту работу, которую он сделал по собственной воле как неоплачиваемый подмастерье, и премию за тот риск, с которым он сталкивается в ежедневной своей работе, — все они меняются в зависимости от конкретной профессии». Прудон утверждал, что в более поздних работах «исправил» эти «упущения»; позже он предлагал, чтобы кооперативные ассоциации по взаимному страхованию компенсировали неравные издержки и риски. Больше того, Прудон считал, что вознаграждение, выплачиваемое членам рабочих ассоциаций, — это не «зарплатная ставка», а часть прибылей, свободно устанавливаемая несущими одинаковую ответственность рабочими — членами ассоциации. В еще неопубликованной статье Пьер Гаубтман, один из современных последователей Прудона, отмечает, что самоуправление рабочих не имело бы смысла, если бы не интерпретировалось именно в таком ключе.

Либертарианские коммунисты сочли возможным раскритиковать как «взаимообмен» Прудона, так и более логичный коллективизм Бакунина за то, что обе эти доктрины не давали четкого представления о том, как именно при социалистической системе будет вознаграждаться труд. Эти критики как будто проглядели тот факт, что два основателя анархизма упорно не хотели закладывать формы будущего общества раньше, чем следует. В этом вопросе они хотели оставить самоуправляющимся ассоциациям широкую свободу выбора. Либертарианские коммунисты сами должны были обеспечить обоснование для такой гибкости, для нежелания сразу перепрыгнуть к выводам, столь разительно отличающимся от их нетерпеливых прогнозов: они подчеркивали, что в идеальной системе «продуктов труда будет больше чем достаточно для всех» и что «буржуазные» способы выплаты вознаграждения могут быть заменены «коммунистическими» способами лишь после того, как наступит эра всеобщего изобилия, но не раньше. В 1884 г., когда Малатеста готовил наброски программы для анархистского интернационала, он писал, что немедленно устроить коммунизм было можно лишь в очень ограниченном числе мест, а остальным в течение переходного периода предстояло существовать при коллективизме.

Чтобы коммунизм стал возможным, от членов общества требуется высокий уровень моральной подготовки и развития, значительная и глубокая солидарность, которой может и не возникнуть от одной только революции. Это сомнение тем более обоснованно, что материальные условия, благоприятствующие такому становлению, вначале существовать не будут.

Анархизм должен был лицом к лицу встретить проверку опытом накануне испанской революции 1936 г., когда Диего Абад де Сантильян продемонстрировал (и в очень похожих формулировках) непрактичность либертарианского коммунизма на данном этапе. Он утверждал, что капиталистическая система не подготовила людей к коммунизму: развитие социальных инстинктов и солидарности не только не поощряется, но, наоборот, подавляется и всячески наказывается.

Сантильян обратился к опыту российской и иных революций с тем, чтобы урезонить анархистов. Он обвинил их в том, что к наиболее свежим урокам истории они относятся предвзято или с подозрением. Он заметил, что далеко не очевидно, что революция сразу приведет к воплощению идеала коммунистического анархизма. На первом этапе революции коллективистская максима «каждому по труду» больше подойдет к реальной ситуации, чем идеи коммунизма, потому что экономика будет в разрухе, производство значительно снизится, и приоритетом станет обеспечение самым необходимым. Те экономические модели, которые можно было бы апробировать, в лучшем случае будут лишь медленно эволюционировать по направлению к коммунизму. Взять и без оглядки поместить людей за решетку, надеть на них оковы закоснелой социальной жизни означает воплотить авторитаризм, который будет лишней помехой революции. Взаимообмен, коммунизм, коллективизм — все это лишь разные способы достижения одной цели. Сантильян забыл о мудром эмпирицизме Бакунина и Прудона, заявив, что испанская революция имеет карт-бланш на любые эксперименты: «Та степень взаимообмена, коллективизма или коммунизма, которой можно достичь, будет определяться в каждой конкретной местности и каждой социальной сфере». Как мы увидим, опыт испанских «коллективов» 1936 г. продемонстрировал, какие трудности влечет за собой преждевременное внедрение полноценного коммунизма[9].

Конкуренция — это одна из реалий буржуазной экономики, интерпретация которой в контексте коллективной экономики или экономики самоуправления представляет некоторые проблемы. Прудон видел в ней «выражение социальной спонтанности» и гарантию «свободы» объединений. Больше того, в течение долгого времени конкуренция была бы, по его мнению, «незаменимым стимулом», в отсутствие которого и без того напряженная промышленная деятельность выродилась бы во «всеобщее отлынивание» от работы. Здесь он довольно подробно разъяснил свою позицию: «Братство рабочих обязуется поставлять обществу товары и услуги по ценам, минимально разнящимся со стоимостью производства. Поэтому рабочие ассоциации запрещают себе тем самым какое-либо слияние [монопольного типа], подчиняют себя закону конкуренции, а свою отчетность делают открытой для общества; оно, в свою очередь, оставляет за собой — в качестве адекватной меры надзора — право распустить такое объединение». «Конкуренция и объединение рабочих взаимозависимы... Самой грубой ошибкой социализма было счесть конкуренцию хаотическим элементом в обществе. Не имеет смысла... обсуждать целесообразность устранения конкуренции... скорее, это вопрос соответствующего равновесного положения и комплекса мер».

Верность Прудона принципу конкуренции навлекла на себя сарказм Луи Бланка: «Нам не понять тех, кто проповедует странную связь двух противоположных принципов. Пересадить идею рабочего братства на почву конкуренции — порочный шаг, это все равно, что заменить евнухов гермафродитами». Будучи протомарксистом, Луи Бланк хотел достичь «единой цены», определенной государством, и избежать конкуренции между разными частями одной отрасли. Прудон отвечал на это, что цены «могут устанавливаться только конкуренцией, то есть правом потребителя... пренебречь производителем, запрашивающим слишком большую цену». «Убери конкуренцию, и ты уберешь движущую силу общества, без нее оно остановится, как часы, в которых сломалась пружина».

Однако Прудон не закрывал глаза и на недостатки конкуренции, которые он очень полно описал в своем трактате о политэкономии. По его мнению, в ней скрывался источник неравенства, и «победа всегда оставалась за большими армиями». Весьма «анархично» (в отрицательном смысле слова), что конкуренция всегда работает на частный интерес, порождает гражданские раздоры и, в конце концов, олигархии. «Конкуренция убивает конкуренцию».

Впрочем, он считал, что и отсутствие конкуренции не менее гибельно. Рассматривая в качестве примера сигаретную индустрию[10], он отмечал, что ее продукты слишком дороги, а предложение неадекватно просто потому, что она в течение долгого времени оставалась монополией, свободной от конкуренции. Если бы такая ситуация существовала во всех отраслях промышленности, страна никогда бы не смогла свести баланс доходов и расходов. Идеальная конкуренция по Прудону — это не капиталистическая конкуренция laissez-faire[11], a конкуренция, наделенная неким высшим соображением социализации, — такая, которая была бы основана на принципе справедливого обмена и солидарности, и при этом защищала бы частную инициативу, возвращая обществу те ресурсы и богатство, которые при капитализме утаивались от него частными собственниками.