Сара Дейн - Гаскин Кэтрин - Страница 1

• 1/112
• Следующая

«Я воскресение и жизнь, возгласил Господь, верующий в меня и после смерти своей…»

В толпе, заполнившей палубу «Джоржетты», почти никто не двигался. Все слушали слова погребальной службы; людей, казалось, заворожило бесстрастное спокойствие голоса капитана. Лишь наиболее любопытные проталкивались вперед, чтобы лучше рассмотреть сверток из парусины, зашитый суровыми нитками и слегка прикрытый британским флагом.

Дело происходило июньским днем 1792 года. «Джоржетта» — двухпалубное судно с шестьюдесятью четырьмя пушками на борту, принадлежавшее Ост-Индской компании, — десять дней назад покинуло Рио и направлялось в Кейптаун. После Кейптауна, согласно приказу, должно было повернуть на юг, в Антарктический океан, а затем, взяв восточнее, следовать курсом, которым до него шли лишь несколько кораблей. Пунктом назначения было поселение, основанное четыре года назад на берегу Порт-Джексона, в новой колонии Южного Уэльса. В то время оно почти не было известно под своим нынешним именем Сидней; а названием, которое гремело во всех судебных залах и тюрьмах Англии, было Ботани-Бей. Это поселение было страшным местом, предназначенным для размещения лиц, которых не могли вместить тюрьмы метрополии: оно являло собой тюрьму, бегство из которой было невозможно, а надежда хоть когда-нибудь вернуться в Англию — напрасной. «Джоржетта» предназначалась для перевозки узников, и мысль о Ботани-Бей сверлила мозг почти всех, кто молча слушал речь капитана.

«Человек, рожденный женщиной, недолго пребывает на земле…»

Эти люди, окружавшие прикрытую флагом парусину, представляли странное зрелище. По всему судну — на верхней палубе, на юте и на полуюте — были расставлены в четком порядке босоногие и грязные члены команды; лица их, как и полагалось, отражали торжественность момента, хотя этот парусиновый сверток совершенно ничего для них не значил. Один или два, ради торжественности момента, заплели свои жирные волосы в косички, что придало им гораздо более благообразный вид по сравнению с их товарищами. Все они были немыты, что мог уловить не только глаз, но и нос.

Четыре офицера, штурман, помощник и шестеро гардемаринов стояли в строгой шеренге позади капитана. Корабельный врач занял свое место в конце шеренги, всем своим видом давая понять, что не принадлежит к этой иерархии, ибо не является, подобно им, настоящим моряком. На каждом лице было то же застывшее выражение, которое отражалось на лицах команды: глаза устремлены на горизонт, который наклоняется в такт покачиванию судна; фигуры застыли по стойке «смирно». Слова погребальной службы долетали до их невнимательных ушей: они уже слышали все это много раз; только на гардемаринов, достаточно молодых и неопытных, эта церемония могла произвести сильное впечатление. Самый младший из них, паренек четырнадцати лет, впервые вышедший в море, время от времени бросал тревожные взгляды на парусину. На остальных лицах читалось терпение и примирение с монотонностью жизни, в которой есть борьба и смерть, к чему их приучило долгое медленное морское путешествие.

Позади офицеров и немного в стороне от них стояли мужчина, женщина и двое детей. Они стояли тесной кучкой, выглядели смущенно, как будто понимая, что их служанка, чье тело покоилось под флагом, не имеет никакого отношения к команде; она была простой женщиной и не запомнилась этим людям, которые, возможно, проходили мимо нее десятки раз на дню. Ветер трепал длинные яркие юбки женщины и ее юной дочери, играл кистями их шалей. Краски и игра этих мягких тканей придавали некоторую фривольность картине, сложенной из строгих прямых линий.

Ссыльные стояли сами по себе, в отдалении, четко отделенные от остальной толпы на палубе «Джоржетты» вооруженными стражниками. На борту «Джоржетты» было двести семь узников — пестрая мешанина из человеческого груза, помещенная внизу, в темноте между палубами, с безнадежностью ожидающая прибытия в Ботани-Бей. Они выглядели мрачно покорными, когда над их головами глухо звучали слова погребальной службы. Но головы продолжали вертеться, глаза блуждали по мачтам и такелажу над головами, тянулись к бескрайнему горизонту. Они постоянно моргали на ярком свете, морской и небесный просторы вызывали резь в глазах, которые видели в течение целых недель лишь темные от времени и сырости деревянные переборки. Ветер беспощадно трепал лохмотья, в которые они были одеты. Они представляли собой дикое зрелище, как мужчины, так и женщины: длинные волосы, спутанные и грязные, падали на нахмуренные лбы; их сощуренные глаза были исполнены ярости и лишены даже тени раскаяния. На их ногах вряд ли можно было найти хоть одну пару целых сапог или туфель, и в своих развевающихся на ветру лохмотьях они казались огородными чучелами. Они переминались с ноги на ногу, наслаждаясь возможностью размять затекшие члены и наполнить легкие свежим воздухом.

«А посему мы предаем тело ее глубинам, где ему суждено превратиться в прах…»

Все шеи вытянулись с любопытством, когда парусиновый сверток был поднят и просунут в один из пушечных портов. Флаг оттянули назад, и тело со всплеском упало в море. Этот звук на миг отразился на нескольких лицах. Вдруг раздался странный приглушенный крик из толпы ссыльных, и девочка лет одиннадцати зарылась лицом в грязные ладони. Никто не обратил на нее внимания, кроме женщины, стоявшей за ней, которая почти ласково потрепала ее по плечу. Ребенок продолжал рыдать, но голос капитана легко заглушил эти жалкие всхлипывания. Как бы испугавшись производимого ею шума, девочка внезапно перестала плакать и подняла голову. Слезы оставили светлые полосы на ее грязном личике.

Наконец капитан поднял голову от книги, которую держал в руках, и произнес последние слова службы наизусть.

«Аминь». Экипаж хором повторил это слово. Они ждали приказа «вольно».

Напряжение возникло в рядах ссыльных, когда они строились, чтобы снова сойти вниз.

Эндрю Маклей, второй помощник «Джоржетты», наблюдал, как сходит вниз эта обтрепанная босоногая толпа. Она представляла собой жалкое зрелище, она даже не была живописной: просто собрание воров и негодяев, многим из которых лишь чудом удалось избежать виселицы. Они переговаривались между собой, столпившись у люка в ожидании своей очереди. Голос стражника резко потребовал молчания. Эндрю понаблюдал еще минуту, подумав, что наказания, уготованного им Новым Южным Уэльсом, будет недостаточно, чтобы перевоспитать большую часть этой жалкой публики. Он повернулся, чтобы пройти по трапу, ведущему в каюты. Его внезапно остановил женский голос, который прозвучал громко и негодующе из толпы узников.

— Эй, осторожнее! Ребенок свернет шею на этой лестнице, если будешь так толкаться!

— Ты сама поосторожнее со словами, ты!.. — в конце последовала целая цепочка ругательств.

Эндрю повернулся. Толпа у люка расступилась при его приближении в молчаливом ожидании. Стражник, по молчанию толпы почувствовав присутствие офицера, быстро обернулся. Он ткнул большим пальцем в сторону крикнувшей женщины.

— Буянит, сэр, — сказал он. — Всех задерживает.

Женщина держала руку на плече девочки, чьи рыдания прервали службу. Она выпрямилась, переводя взгляд со стражника на Эндрю, и на миг замызганные остатки ее платья, казалось, дрогнули от еле скрываемого гнева, распиравшего ее.

Она взорвалась:

— Вы же видели, что произошло! — эти слова были почти брошены в лицо Эндрю. — Он, — указала она на стражника, — почти спихнул ее вниз!

— Сэр!..

Стражник угрожающе замахнулся на женщину мушкетом. Круг узников сомкнулся, шеи изогнулись, языки в предвкушении стычки развязались. В угасших глазах Эндрю мгновенно заметил вспыхнувший интерес. Эта толпа жаждала развлечения, жадно ждала его распоряжения о наказании женщины. Его замутило от этого зрелища: от острых; настороженных лиц, без тени жалости к одному из собратьев, даже к ребенку.

• 1/112
• Следующая