Полное собрание стихотворений - Лохвицкая Мирра Александровна - Страница 21

Утихнет и замрет, и будет далека,

И будут мниться сном пережитые муки.

Я обниму тебя так жарко, что сильней

Не станет жечь огонь негаснущий Эреба,

Который ждет меня за счастье этих дней,

За то, что для тебя я отреклась от неба.

Я обниму тебя так нежно, что в раю

Святые ангелы, из выси недоступной

Взирая на любовь безмерную мою,

Не назовут ее нечистой и преступной!

1896–1898

В моем незнанье – так много веры

В расцвет весенний грядущих дней;

Мои надежды, мои химеры,

Тем ярче светят, чем мрак темней.

В моем молчанье – так много муки,

Страданий гордых, незримых слез,

Ночей бессонных, веков разлуки,

Неразделенных, сожженных грез.

В моем безумье – так много счастья,

Восторгов жадных, могучих сил,

Что сердцу страшен покой бесстрастья,

Как мертвый холод немых могил.

Но щит мой крепкий – в моем незнанье

От страха смерти и бытия.

В моем молчанье – мое призванье,

Мое безумье – любовь моя.

1898–1900

Мой светлый замок так велик,

Так недоступен и высок,

Что скоро листья повилик

Ковром заткут его порог.

И своды гулкие паук

Затянет в дым своих тенет,

Где чуждых дней залетный звук

Ответной рифмы не найдет.

Там шум фонтанов мне поет,

Как хорошо в полдневный зной,

Взметая холод вольных вод,

Дробиться радугой цветной.

Мой замок высится в такой

Недостижимой вышине,

Что крики воронов тоской

Не отравили песен мне.

Моя свобода широка,

Мой сон медлителен и тих,

И золотые облака,

Скользя, плывут у ног моих.

1898–1900

Мне снилось – мы с тобой дремали в саркофаге,

Внимая, как прибой о камни бьет волну.

И наши имена горели в чудной саге

Двумя звездами, слитыми в одну.

Над нами шли века, сменялись поколенья,

Нас вихри замели в горячие пески;

Но наши имена, свободные от тленья,

Звучали в гимнах страсти и тоски.

И мимо смерть прошла. Лишь блеск ее

воскрылий

Мы видели сквозь сон, смежив глаза свои.

И наши имена, струя дыханье лилий,

Цвели в преданьях сказочной любви.

1898–1900

Резнею кровавой на время насытясь,

Устали и слуги, и доблестный витязь

И входят под своды обители Божьей,

Где теплятся свечи Господних подножий.

И с кроткой улыбкой со стен базилики

Глядят серафимов блаженные лики.

Палач утомленный уснул на мгновенье.

Подвешенной жертвы растет исступленье.

На дыбе трепещет избитое тело,

Медлительным пыткам не видно предела.

А там, над землею, над тьмою кромешной,

Парят серафимы с улыбкой безгрешной.

В глубоком «in pace»,[5] без воли и силы,

Монахиня бьется о камни могилы.

В холодную яму, где крысы и плесень,

Доносится отзвук божественных песен.

То – с гулом органа, в куреньях незримы,

«Осанна! Осанна!» поют серафимы.

1898–1900

Идут, идут небесные верблюды,

По синеве вздымая дымный прах.

Жемчужин-слез сверкающие груды

Несут они на белых раменах.

В вечерний час, по розовой пустыне,

Бесследный путь оставив за собой,

К надзвездной Мекке, к призрачной Медине

Спешат они, гонимые судьбой.

О, плачьте, плачьте! Счет ведется строго.

Истают дни, как утренний туман,-

Но жемчуг слез в сокровищницу Бога

Перенесет воздушный караван.

1898–1900

Страдала я – и не был ты со мной.

Я плакала – ты был далеко.

Уныл и сер лежал мой путь земной,-

Я изнывала одиноко.

Те дни прошли. Не все мы рождены

Для подвига самозабвенья.

В моей душе такие дышат сны,

Такие блещут откровенья,

Что самый мир, что самый круг земли,

Замкнутый небом, кажется мне тесен;

И нет границ для грез и песен,

Для звуков, тающих вдали.

Страдала я, когда ты был далеко.

Я плакала, что нет тебя со мной.

И в жизни я избрала путь иной,

Чтоб не томиться одиноко.

В иную жизнь, к иному торжеству

Расправил крылья лебедь пробужденный.

Я чувствую! Я мыслю! Я живу!

Я властвую душой непобежденной!

То с бурями, то с лунной тишиной

Безбрежный путь раскинулся широко…

Я не ропщу, что нет тебя со мной,

Не плачу я, что ты далеко.

1898–1900

Утро спит. Молчит волна.

В водном небе тишина.

Средь опаловых полей

Очертанья кораблей

Тонким облаком видны

Из туманной белизны.

И, как сон, неясный сон,

Обнял море небосклон,

Сферы влажные стеснил,

Влагой воздух напоил.

Все прозрачней, все белей

Очертанья кораблей.

Вот один, как тень, встает,

С легкой зыбью к небу льнет.

Сонм пловцов так странно тих,

Лики бледные у них.

Кто они? Куда плывут?

Где воздушный их приют?

День порвал туман завес -

Дня не любит мир чудес.

Вширь раздался небосвод,

Заалела пена вод -

И виденья-корабли

Смутно канули вдали.

1898

Крым

За нами месяц, пред нами горы,

Мы слышим море, мы видим лес.

Над нами вечность, где метеоры

Сгорают, вспыхнув, во мгле небес.

Темнеет вечер. Мы ждем ночлега.

Мы ищем счастья, но счастья нет.

Слабеют кони, устав от бега.

Бессильны грезы сожженных лет.

Ленивым шагом мы едем кручей.

Под нами гаснут уступы гор.

Мы любим бездну и шум могучий,

Родного моря родной простор.

Уж близко, близко. Уж манит взоры

Огней селенья призывный свет.

За нами месяц. Пред нами горы.

Мы ждали счастья, но счастья нет.

1898

Крым

Все спит иль дремлет в легком полусне.

Но тусклый свет виденья гонит прочь.

Тоска растет – и грудь сжимает мне,

И белая меня тревожит ночь.

Смотрю в окно. Унылый, жалкий вид.

Две чахлые березки и забор.

Вдали поля. Болит душа, болит,

И отдыха напрасно ищет взор.

Но не о том тоскую я теперь,

Что и вдвоем бывала я одна,

Что в мир чудес давно закрыта дверь

И жизнь моя пуста и холодна.

Мне тяжело, что близок скучный день,

Что деревцам густеть не суждено,

Что покосился ветхий мой плетень

И тусклый свет глядит в мое окно.

1898–1900

Ляг, усни. Забудь о счастии.

Кто безмолвен – тот забыт.

День уходит без участия,

Ночь забвеньем подарит.

Под окном в ночном молчании

Ходит сторож, не стуча.

Жизнь угаснет в ожидании,

Догорит твоя свеча.

Верь, не дремлет Провидение,

Крепко спят твои враги.

За окном, как символ бдения,

Слышны тихие шаги.

Да в груди твоей измученной

Не смолкает мерный стук,

Долей тесною наученный,

Сжатый холодом разлук.

Это – сердце неустанное