ЧП на третьей заставе - Пеунов Вадим Константинович - Страница 53

• Предыдущая
• 53/57
• Следующая

Долго громыхали и шелестели многочисленные запоры.

— А где ваш Пират? — спросил Аверьян.

— Убили его, — ответила как-то безразлично Галина.

Она завела гостя в комнату.

Сурмач увидел искореженный пол. Доски были уложены кое-как.

Галина не спрашивала, что привело к ней мужа Ольги, сидела молча и ждала.

Как объяснить все? Надо ли? Может, ей будет совсем безразлично? Отвернется или, недоумевая, пожмет плечами: «Я-то здесь при чем? Ну, убили… Не он первый, не он последний. Мужа моего тоже убили. Через два дня Когана хоронят? Пусть земля будет ему пухом».

Но нет, не должна так ответить Галина…

А хозяйка уже начала догадываться о чем-то. Беспокойно заерзала на стуле.

— Что-то с Ольгой?

— С Борисом.

Она в волнении поднялась, прижав маленькие кулачки к груди.

— Погиб. Послезавтра похороны, — сказал Аверьян.

Ему бы исподволь, а он с плеча: погиб.

Присела на стул, окаменела молодая женщина и дышать, кажется, перестала. Потом уронила на стол руки, худенькие руки девочки-подростка. Белые-белые, а прожилочки голубые, едва-едва намеченные. Такой безысходной тоскою повеяло от молодой женщины, что Аверьян почувствовал, как у него к горлу подкатывается комок.

— Человеческое слово я от пего от первого услышала. Все хотел вернуть мне погубленную душу. Все приговаривал: «Ты такая молоденькая, хорошенькая, у тебя все еще впереди». — Она замолчала было, погрузившись в воспоминания, но потом вновь заговорила: — Ну кто я ему была? Жена убитого контрабандиста. А он мое горе старался ополовинить, тяжкую долю себе взять. — Она вдруг схватила Аверьяна за руку и взмолилась: — Я поеду к нему! Обмою! Уберу квитами-травами!

Аверьян согласился:

— Поезжай к Ольге. А у меня тут дельце есть.

Он собрался уже уходить, когда его осенило спросить:

— Может, что-то слышала про Нетахатенко из Щербиновки?

— Не-е… Он убил?

Не отвечая прямо на ее вопрос, Аверьян задал свой:

— А мужа Катерины, Семена Григорьевича?

— Они — Бориса?

Он подтвердил.

— Без них уж тут не обошлося.

И тогда она решительно заявила:

— Где-то тут, в Белоярове, Семен Григорьевич! Видела как-то, выходил с кем-то от Людмилы Петровны.

«Опять Людмила Петровна!»

Сурмач участливо распрощался с Галиной.

В милиции его дожидался Василий Филиппович. Они зашли в свободную комнату. Демченко запер за собою дверь, просунув в ручку ножку стула.

— Штоль у вас в ГПУ умер? — спросил он.

Подивился Сурмач такой осведомленности болояровского фотографа. О смерти Тесляренко пока знали очень немногие.

— Да, умер.

— Его отравили мышьяком?

Тут уж Аверьян не выдержал:

— Откуда это вам известно?!

Об истинной причине гибели Тесляренко знали восемь человек из всего окротдела, а о том, что он принял (или ему дали) мышьяк, — пятеро: врач, делавший вскрытие, Иван Спиридонович, Борис Коган, Ярош и Сурмач. От кого это пошло по белому свету? От врача?

Демченко прислушивался к тому, что делалось в соседней комнате — в дежурке, и лишь после этого начал рассказывать:

— Только вы меня не осуждайте, постарайтесь понять, как мужчина мужчину. Жена моя была гораздо старше меня, человек больной и физически, и умственно. Вполне естественно, что я полюбил молодую, интересную женщину.

— Местную акушерку?

Пришел черед удивиться Демченко. Взмыли вверх широкие, будто нарисованные брови.

— Вам это известно? — он с облегчением вздохнул. — Тем лучше, проще будет разговаривать. Таких женщин бог создает раз в сто лет: умна, хороша собою и вообще… — он сделал неопределенный жест рукою, как бы рисуя в воздухе идеальную женскую фигуру.

А Сурмач вспомнил совершенно иную характеристику Людмилы Петровны: монашка, ведьма. «Вот тебе и монашка!»

— Когда-то мы с нею встречались в Турчиновке. Специально ездили туда, — продолжал Демченко. — А после того, как умерла моя жена — вы ее когда-то видели, — нам с Людочкой ужо не надо было принимать такие предосторожности. Мы решили: вот пройдет год траура — и поженимся. У Людочки я бывал часто. А когда уехала служанка Ольга, даже оборудовал маленькую фотолабораторию для себя в се доме. По педели две тому назад Людочка вдруг заявила, что лучше всего нам перебраться пока ко мне, а ее дом продать. «Я хочу уехать отсюда куда-нибудь подальше», — мечтала она. Вы, может быть, знаете, как трудно спорить с женщиной, которую любишь? Она перебралась ко мне. Людочка ничего не хотела брать из своего дома, говорит: «Лучше переведем на червонцы». У Людочки есть брат Григорий, он живет, кажется, в Харькове. А может, и в Виннице. Но, прежде чем впустить брата в дом, она и раньше меня всегда прятала. «Любовь паша, — говорила она, — греховная, я не хочу, чтобы о ней узнал брат». Но он все же доведался… Или догадался. Так уж вышло, — сокрушался Василий Филиппович. — И вот как-то сижу я в лаборатории — это еще в ее доме было — и проявляю пластинки. Он приходит с каким-то человеком. Людочка начала припасать па стол. Вообще, она очень хлебосольная хозяйка. В кухню — из кухни, а они разговаривают и поминают, между прочим, про мышьяк. Григорий спрашивает: «А этого хватит?» Второй отвечает: «Пол-экскадрона лошадей свалит, а одного Штоля и подавно». Слушаю я дальше. Григорий сетует: «Успеем? Не расколется Штоль раньше времени?» Тогда второй заверил его: «Я надеюсь на Казначея. На такой случай он там и сидит».

Казначей. Вот кто отравил Тесляренко. «На такой случай там и сидит». Кто же он? Кто? Безух? Конечно, Безух, кому же еще быть! А по виду — сирота казанская. Как притворялся! Артист!

— Эх, Василий Филиппович, что же вы до сей поры молчали? — попрекнул Аверьян своего помощника. — Опытный человек…

— Не молчал, — начал оправдываться Демченко, чувствовавший себя виноватым. — Три раза ездил в Турчиновку, звонил, вас не было. Все время в разъездах.

— Разве кроме меня в окротделе никого нет? — укорял Аверьян.

Как-то весь переменился Василий Филиппович. В глазах появился страх.

— А откуда мне знать, кто таков Казначей? Явлюсь — и прямо к нему. А назавтра — пулю с спину: я не из трусливых, вы знаете это, Аверьян Иванович. Но тут особый случай. Вам доверяю. А остальным…

Демченко развел руками: мол, увольте. Тут уж вы как-нибудь сами…

— Упустили, — досадовал Сурмач. — Где теперь искать этого Григория?

— Не надо его искать, он сейчас гостит у сестры, то есть у меня в доме. И не один. Чего я и вызвал вас срочно. Понимаете, в чем дело, Аверьян Иванович, — Демченко вдруг смутился, без нужды поглаживает усы. — Только вы меня правильно поймите, Аверьян Иванович… Не ревность мною руководит, совсем иное. Надоела дрянь в жизни, хочется настоящего, хорошего.

Давно уже у Сурмача исчезла неприязнь к этому красивому, аккуратному человеку. Держаться гордо, независимо, с достоинством — это еще не значит быть буржуем. Дело не в том, как человек одевает сапоги и носит пальто. А вот что он думает, как живет в буднях и каков он в трудных ситуациях, вроде этой, в которой сейчас очутился Демченко.

— Говорите, Василий Филиппович, говорите, — подбодрил его Сурмач.

— Есть у меня подозрение, что Григорий никакой не брат Людочке. Может быть, прежняя симпатия? Позавчера это было. Я опять в лаборатории сижу. У себя дома. Слышу, разговор идет обо мне. Григорий со злостью говорит: «Завела себя хахаля!» Его собеседник отвечает: «Живому — живое. А ты никак старое вспомнил?» Матюкнулся в ответ Григорий, потом продолжает: «Но у нее любовь до гроба с этим фотографом. Хотел я его к делу приспособить — не согласилась».

Присвистнул его собеседник, удивился: «Похоже, отцвела наша Квитка, проснулась в пей баба. Чего доброго, рожать захочет».

А мы с Людочкой действительно подумывали о ребеночке.

Зазвенела, заныла душа Сурмача, будто туго натянутую струну ущипнули.

«Отцвела наша Квитка».

«Квитка… „Двуйка“ требует результатов…»

• Предыдущая
• 53/57
• Следующая