Золото собирается крупицами - Хамматов Яныбай Хамматович - Страница 82

• Предыдущая
• 82/94
• Следующая

— О чем ты думаешь, отец?

Хаким обернулся и, как бы возвращаясь откуда-то издалека, ответил странным, глуховатым голосом, которого никогда раньше не слышал мальчик:

— О чем? Да так, обо всем понемножку… А ты, я гляжу, рад, что все-таки едешь с нами? Не ждал, что здесь так хорошо?

— Рад, — Загит покраснел и отвел глаза. — И правда, не ждал, но все равно жалко было оставлять Гайзуллу…

— Ничего! —усмехнулся в бороду Хаким. — Все бывает… Гайзулла твой — безотцовщина, потому и остался, вот и ты слушайся меня, пока я жив, отец плохого не посоветует! Целых два дня ты меня упрашивал, а теперь доволен, что я не дал тебе согласия, ведь так?..

— Так, — мотнул головой мальчик. — Л ты чего не радуешься?

Хаким помолчал и внимательно посмотрел на сына, как бы не решаясь доверить ему свои сокровенные мысли.

— Бедняк и в дни радости думает о своей бедности, — наконец тихо сказал он. — Для та кого человека, как я, жизнь не мать, а злая мачеха… Когда я был такой малай, как ты, тоже радовался, все ждал чего-то хорошего, а теперь перестал. Даже если что-то хорошее на пути встречается, и то думаю, что вот, значит, следом обязательно что-нибудь плохое придет… Да это все пока не для тебя, сынок, может, ты по-другому жить будешь… А если и тебе такая доля выпадет — тяжелая, бедняцкая, с колотушками да подзатыльниками, с ямами да с рытвинами, то радуйся жизни хоть сейчас, пока можешь, пока еще не потерял надежду… — Хаким замолчал и дернул за поводья.

Никогда еще отец не разговаривал с Загитом, как сейчас, и у мальчика сжалось сердце при мысли о том, как беспросветно все, что ждет его впереди. Но вместе с тем, когда он снова отстал от телеги, лес как будто говорил ему совсем другое: косые полосы солнца, как оранжевые ножи, кромсали листву над головой, пели птицы, сзади, на повозке, счастливо и широко улыбалась худенькая девушка в цветастом ярком платке; казалось, со всех сторон лес шепчет ему: «Все будет хорошо», и мальчик скоро забыл о словах отца, вернее, не забыл, а отодвинул их в сторону, как отодвигают рукой ветку, упавшую в ручей, чтобы опустить голову и напиться чистой прозрачной воды.

Дорога на весеннее джайляу змеилась между гор, одолевая спуски и подъемы, у большой поляны она расходилась в разные стороны, и телеги с этого места тоже стали разъезжаться — каждый род ехал на свое стойбище. Хаким остановился на самом краю стойбища, принадлежавшего роду Кызыр, у небольших, наспех сложенных из неровных сучковатых бревен строений, уже густо заросших лебедой и крапивой. Род Бадерай и Катай остались по эту сторону Юргашты, вдоль которой тянулась широкая и неглубокая балка, покрытая редким лесом, остальные переправились на ту сторону.

Жилище Хакима было сложено из осиновых бревен и наполовину ушло в землю, его окружали высокие тенистые деревья. Открыв закрепленную лыком дверь, Хаким вошел внутрь и ступил на земляной пол, покрытый свежей бледно-зеленой травой — в летнике не было ни одного окна.

— О всемогущий аллах, дай же нам всем прожить здесь эту весну в добром здоровье! — воскликнул он и, проведя руками по лицу, обернулся к домочадцам: — Несите вещи!

Мальчики стали таскать в юрту мешки и узлы, а Хаким, осмотрев чувал, развел огонь, собрав оставшиеся с прошлого года дрова. Чувал задымил, дым вылетал в открытую дверь и просачивался в щели между бревнами. Мугуйя, которая после смерти Фарзаны ни на шаг не отпускала Аптрахима, спустившись с телеги, взяла сына на руки и присела на нарах, спокойно ожидая, пока можно будет вскипятить чай. Султангали и Гамиля, перетаскав вещи, побежали наперегонки к реке, а Загит, пока готовилась еда, отправился к дому Хажисултана-бая.

Но не успел он спросить, что ему делать, как мимо пронеслась стайка мальчишек. Они мчались изо всех сил и орали все вместе так, что за их криком не слышно было звуков стойбища:

— Табуны идут! Табуны!..

Загит обернулся. Из-за гребня горы, стремительно разворачиваясь, лавиной выкатывались табуны. Пыль столбом стояла в воздухе, оглушительно и трепетно звенели колокольчики, было слышно тревожное нетерпеливое ржанье, но пока весь табун выглядел как разноцветная, переливающаяся, текущая с горы масса. Однако при подходе к джайляу вперед выдвинулся тонконогий, стройный жеребец сивой масти — это был вожак. Зло прижав уши, бешено сверкая глазами, жеребец вытянул шею и стал резко поворачивать косяки кобыл в сторону леса. Едва кобылы с жеребятами немного удалились, как он остановился и, согнув шею дугой, храпя, поскакал навстречу другому косяку, где вожаком был гнедой жеребец.

Осторожно, напряженно прижав головы к груди, жеребцы приблизились друг к другу и стали кружиться, взрывая землю передними копытами.

Неожиданно сивый издал громкий клич, и вожаки бросились друг на друга — они кусались и ржали, и видно было, как вокруг них летят клочья шерсти.

Работники Хажисултана-бая, бросив все на свете, не могли оторвать глаз от этого зрелища.

— Как ты думаешь, кто победит? — спросил кто-то за спиной у Загита.

— Сивый!

— Держи карман шире! — рассмеялся работ ник. — Хил твой сивый, смотри, какая у гнедого грудь.

— Чей гнедой-то жеребец?

— Не знаю чей, зато сразу видно, какой по роды…

— А сивый нашего Хажисултана-бая!

— Ну, тогда сивый победит!

В это время сивый схватил своего противника за загривок и встал на дыбы. Гнедой резко повернулся и ударил его задними копытами. Оба жеребца так увлеклись боем, что только в последний момент заметили приближение третьего жеребца — вороной масти, с белой отметиной на груди.

— Смотри-ка, едче один! — загомонили работники. — Интересно, на чью сторону встанет, а?

— А, не понимаешь, так молчи! Это же красавец, ты на масть, на масть посмотри, он же синий, а не вороной, ему первые оба и в подметки не годятся!..

— Все-таки белый самый красивый! — не замечая, что говорит вслух, сказал Загит. — Он на подснежник похож… Хотя и гнедой тоже красивый, вороной просто больше, хотя и он красив… Да они все красивые! Зачем только им позволяют драться, они же друг друга покалечат!..

— Ах вы, скоты жирные, падаль шайтана! — вдруг закричал незаметно подкравшийся сзади Хажисултан-бай, и Загит, вздрогнув от неожиданности, шарахнулся в сторону. — Я, может, для того вас нанял, чтоб вы услаждали свои глаза?! Может, вы никогда не видали, как жеребцы бьются? А ну, живо за работу!

Работники нехотя разошлись по местам, а Хажисултан, выплеснув воду из медного кумгана на площадку перед домом и еще раз горделиво окинув взглядом место, где бились жеребцы, неторопливо повернулся и скрылся за дверью.

На следующий день Султангали уже устроился помогать табунщику Усмангали, а Загит еще несколько дней не мог найти себе работы. Он бродил вокруг стойбища, стараясь не попадаться на глаза отцу, прислушиваясь к лесным звукам, впитывая запахи цветов и деревьев, любуясь издали табунами.

С утра до вечера звенели на лугах колокольчики Лежа в густой траве на краю леса, Загит видел, как спокойно и неторопливо возвращаются к стойбищу коровы, и за их гладкими, лоснящимися спинами садилось остывающее к вечеру солнце, как навстречу им выходят на вечернее пастбище козы, днем обычно жарящиеся на солнцепеке.

Мальчику нравилось следить за тем, как делают кумыс; дождавшись, когда жеребят подведут перед дойкой к кобылам, он старался приблизиться к этим головастым, тонконогим, стройным маленьким лошадям, дотронуться до них, но жеребята взбрыкивали и отбегали в сторону; затем, когда их опять запирали на стоянке, огороженной жердями, а женщины мешалками взбивали солод в больших деревянных чашах, то и дело пробуя его на вкус и добавляя молока от других кобыл, он снова пытался приблизиться к жеребятам, тянул руки через изгородь, звал, причмокивая, но жеребята пугливо теснились у другого края загородки, кося на мальчика испуганными влажными глазами, перебирая стройными ногами с аккуратными черными копытцами… Когда же ему надоедало ходить по стойбищу и лесу, Загит уходил на облюбованную им небольшую полянку с густой высокой травой и редкими вспышками желтых одуванчиков; там он ложился, подложив руки под голову, подставив лицо солнцу, и слушал, как мелодично поет овсянка, как кричит зяблик, шумит листва.. Нередко он засыпал на солнцепеке и просыпался только к вечеру, когда солнце уже садилось, и со стороны стойбища слышно было мычание возвращающихся коров, и где-то далеко в лесу хрипло и монотонно крякал коростель, в ельнике уже сгущалась темнота. Одуревший от сна, он еще немного лежал на земле, потом вскакивал и быстро шел к стойбищу, чувствуя, как от свежего вечернего ветра ясно становится в голове и на душе, как широко открываются глаза навстречу этому ветру и заходящему солнцу, как тепло ласкают кожу последние красноватые лучи…

• Предыдущая
• 82/94
• Следующая