Страх вратаря перед одиннадцатиметровым - Хандке Петер - Страница 10

• Предыдущая
• 10/20
• Следующая

— Замора был уже довольно старый, — сказал Блох.

В ответ они заговорили о футболистах, которых знали. Когда у них в городке бывает матч, они становятся за воротами чужой команды и насмехаются над вратарем, чтобы он нервничал. У большинства вратарей ноги колесом.

Блох заметил, что всякий раз, когда он о чем-то упоминал или рассказывал, обе девушки отвечали историей, как-то связанной с упомянутым, — историей, которую сами пережили или хотя бы знали понаслышке. Говорил ли Блох, например, о переломах ребер, полученных им в свою бытность вратарем, они отвечали, что всего несколько дней назад на здешней лесопилке пильщик сорвался со штабеля досок и тоже получил перелом ребра; стоило Блоху упомянуть, что ему и губы много раз зашивали, как они в ответ привели в пример встречу боксеров, транслировавшуюся по телевидению, там боксеру рассекли бровь; а когда Блох рассказал, как однажды в прыжке наскочил на штангу и прокусил себе язык, они тут же парировали тем, что у немого школьника также язык прокушен.

Кроме того, они говорили о вещах и, главное, о людях, которых он никак не мог знать, словно он должен был знать их и во все быть посвящен. Мария трахнула Отто по голове сумочкой из крокодиловой кожи. Дядя спустился вниз, в погреб, выгнал Альфреда во двор и отстегал кухарку-итальянку березовым прутом. Эдуард высадил ее у развилки, и ей пришлось среди ночи пешком добираться домой; она пошла через Лес детоубийцы, чтобы Вальтер и Карл не увидели ее на Дороге иностранцев, и под конец скинула бальные туфельки, подаренные ей господином Фридрихом. Блох же, напротив, называя чье-либо имя, всякий раз пояснял, о ком идет речь. Даже упоминая какие-либо вещи, он их описывал, чтобы было понятно. Произнеся имя Виктор, он сразу добавил: «Один мой знакомый»; а когда рассказывал о свободном ударе, не только описал, что такое свободный удар, но и разъяснил, пока девушки-парикмахерши дожидались продолжения рассказа, правила подачи свободных ударов вообще; мало того, упомянув об угловом, который назначил судья, он счел своей прямой обязанностью разъяснить, что тут подразумевается не угол комнаты. Чем дольше он говорил, тем более неестественным представлялось Блоху то, что он говорит. Постепенно ему стало казаться, будто каждое слово требует пояснения. Он должен был следить за собой, чтобы среди фразы не запнуться. Раза два или три, когда Блох додумывал фразу, которую произносил, он оговаривался; когда же то, что говорили девушки, оборачивалось именно так, как он, слушая их, предполагал, он не сразу находил ответ. Пока они непринужденно беседовали друг с другом, он как-то все больше забывал об окружающем; даже перестал видеть ребенка и собаку в соседней комнате; но лишь только он начал запинаться, не зная, как продолжить, а потом принялся подыскивать фразы, которые мог бы сказать, окружающее снова подступило и он всюду стал видеть детали. В конце концов он спросил, уж не друг ли Альфред парикмахерше; всегда ли лежит на шкафу березовый прут; не торговый ли агент господин Фридрих; и не потому ли дорога называется Дорогой иностранцев, что проходит она мимо поселка иностранцев-переселенцев. Девушки с готовностью отвечали, и мало-помалу Блох опять стал воспринимать вместо обесцвеченных, темных у корней волос, вместо броши у шеи, вместо одного черного ногтя, вместо единичного прыщика на подбритой брови, вместо лопнувшей обивки незанятого стула в кафе — контуры, движения, голоса, возгласы и людей в целом. Одним ловким, уверенным движением он подхватил уроненную со стола сумочку. Первая парикмахерша предложила Блоху поделиться с ним, и он естественнейшим образом откусил кусок.

На улице он услышал, что школьников освободили от занятий, чтобы все они могли участвовать в поисках товарища. Но они нашли только несколько вещиц, которые, за исключением разбитого карманного зеркальца, никакого отношения к пропавшему не имели. Карманное зеркальце было опознано по пластмассовому футляру как принадлежащее немому школьнику. И, хотя территорию вокруг места находки обыскали особенно тщательно, ничего другого, способного послужить отправной точкой, не обнаружили. Жандарм, рассказавший об этом Блоху, добавил, что один цыган с самого дня исчезновения школьника куда-то скрылся. Блоха удивило, что жандарм остановился, да еще на противоположной стороне улицы, чтобы ему это сообщить. Он в свою очередь спросил, обыскали ли уже купальню. Жандарм ответил, что купальня заперта, туда никому не войти, даже цыгану.

Выйдя из городка, Блох обратил внимание, что кукурузные поля почти сплошь вытоптаны, между поникшими стеблями видны желтые цветы тыквы; посреди кукурузного поля, постоянно в тени, они только теперь зацветали. Всюду на шоссе валялись обломанные кукурузные початки, наполовину очищенные и обглоданные школьниками; рядом лежали сорванные с початков черные кукурузные бородки. Еще в городке Блох видел, как школьники в ожидании автобуса кидали друг в друга эти свернутые в клубок черные нити. Кукурузные бородки были так влажны, что всякий раз, как Блох наступал на них, выдавливалась вода и слышалось хлюпанье, будто он ступал по болотистой почве. Он чуть не споткнулся о раздавленную ласку, из пасти у нее торчал язык. Блох остановился и носком ботинка дотронулся до длинного, узкого, почерневшего от крови язычка: он был твердым, окостенелым. Он ногой отпихнул ласку на обочину и пошел дальше.

У моста он свернул с шоссе и пошел вдоль ручья в сторону границы. Постепенно ручей словно бы становился глубже, во всяком случае, течение замедлялось. Росшие по берегам кусты лещины так низко склонялись над ручьем, что почти скрывали от взгляда поверхность воды. Где-то вдалеке звенела коса. Чем медленнее делалось течение, тем более мутной, казалось, становилась вода. Перед излучиной ручей вовсе приостанавливал свой бег, и вода совсем теряла прозрачность. Откуда-то издалека доносилось тарахтенье трактора, будто бы ко всему этому не имеющего никакого отношения. В зарослях висели черные гроздья переспелой бузины. На неподвижной воде стояли маленькие радужные пятна.

Видно было, как со дна время от времени поднимаются пузыри. Кусты лещины окунали в ручей кончики веток. Теперь ни один посторонний звук уже не отвлечет. Едва пузыри достигали поверхности, как сразу же на глазах пропадали. Что-то так быстро выпрыгнуло, что нельзя было понять, рыба ли это.

Когда Блох немного погодя вдруг пошевельнулся, всюду в воде забулькало. Он поднялся на переброшенные через ручей мостки и неподвижно застыл, глядя вниз на воду. Вода была так спокойна, что верхняя сторона плавающих по воде листьев даже не намокла.

Было видно, как снуют взад и вперед паучки-водомеры, а чуть выше — его было видно, даже не поднимая головы — вьющийся рой мошек. В одном месте вода чуть-чуть рябила. Снова раздался всплеск: из воды выпрыгнула рыба. У самого края ручья замерли две жабы, одна сидела на другой. Комок глины оторвался от берега — и снова всюду под водой пошло бульканье. Маленькие происшествия на поверхности воды представлялись настолько важными, что, когда они повторялись, ты одновременно и наблюдал за ними, и уже вспоминал о них. И листья на воде шевелились так медленно, что хотелось на них глядеть не мигая, до рези в глазах, из одного лишь страха, как бы, мигнув, не спутать движение ресниц с движением листьев. В глинистой воде не отражались даже купавшиеся в ней ветви.

Однако вне поля зрения было нечто, что начало мешать пристально глядевшему вниз на воду Блоху. Он заморгал, словно дело было в глазах, но туда не посмотрел. Мало-помалу оно само вошло в поле его зрения. Некоторое время Блох глядел, не воспринимая: сознание его словно бы обратилось в одно слепое пятно. Потом, как в кинокомедии, где кто-то невзначай открывает ящик и продолжает болтать и лишь потом спохватывается и кидается обратно к ящику, он увидел под собой в воде труп мальчика.

Потом он пошел обратно к шоссе. На повороте, там, где стояли последние перед границей дома, ему навстречу выехал на мопеде жандарм; он увидел его еще раньше в установленном на повороте зеркале, а потом жандарм в самом деле показался из-за поворота, очень прямо сидя в седле, в белых перчатках, одна рука на руле, другая на животе; колеса были выпачканы в глине, в спицах мелькал лист свекольной ботвы. Лицо жандарма было непроницаемо. Чем дольше Блох глядел вслед фигуре на мопеде, тем больше ему представлялось, будто он медленно поднимает глаза от газеты и смотрит в окно на улицу; жандарм все больше удалялся и все меньше его занимал. Одновременно Блоха поразило: все, что он видел, глядя вслед жандарму, он вдруг увидел лишь как сравнение с чем-то другим. Жандарм исчез из виду, и внимание Блоха сразу ослабло. В пивной, куда Блох затем зашел, он вначале не обнаружил никого, хотя дверь в зал и была открыта.

• Предыдущая
• 10/20
• Следующая