Черное воскресенье - Харрис Томас - Страница 38

• Предыдущая
• 38/75
• Следующая

Выполнить это намерение оказалось не так-то просто — мешала многолетняя привычка скрывать мысли и обуздывать язык. Но все же здесь был особый случай. Ведь Рэйчел пришла к нему на помощь в трудную минуту, причем сделала это по собственной инициативе, не колеблясь и не задавая лишних вопросов. К тому же теперь она оказалась втянутой в дело; не исключено, что ей может грозить опасность, и лучше ей об этом знать. Кто-кто, а Кабаков не питал иллюзий по поводу истинных причин визита террористки в рентгеновскую лабораторию.

Его откровенность объяснялась не только сентиментальными побуждениями. Имелась и причина практического свойства: Рэйчел могла помочь советом. Не следовало пренебрегать ее ясным аналитическим умом. Возможно, в заговоре участвовал Абу Али, профессионал-психолог, и Рэйчел тоже психолог и психиатр. Среди террористов есть женщина, и Рэйчел — женщина. У нее прекрасная интуиция, она разбирается во всех нюансах человеческого поведения и к тому же, будучи американкой, может предвидеть ход мыслей своих соотечественников.

Кабаков умел перевоплощаться в араба и думать, как араб, но сумеет ли он думать и рассуждать по-американски? Да и есть ли вообще на свете какая-то специфически «американская» манера рассуждения? Личные впечатления Кабакова не подтверждали такую гипотезу; поступки и слова большинства людей в Штатах выглядели чертовски непоследовательными. Впрочем, это молодая страна и, возможно, со временем у них все-таки выработается собственный стиль.

Он говорил, а Рэйчел внимательно слушала, не переставая быстро и ловко перебинтовывать его обожженную ногу. Он рассказал о ячейке «Черного Сентября», которая скрывается в одном из северо-восточных штатов и готовит какой-то грандиозный теракт, раздобыв специально ради этого полтонны пластиковой взрывчатки. Он объяснил, что в интересах Израиля должен найти и остановить убийц. Потом, спохватившись. Кабаков торопливо добавил несколько слов о соображениях гуманности и общечеловеческой важности порученного ему дела.

Рэйчел давно уже закончила перевязку и теперь сидела на ковре, скрестив ноги и низко опустив голову. Кабаков говорил, обращаясь к пробору в ее блестящих темно-рыжих волосах. Изредка она поднимала глаза и что-нибудь уточняла, внимательно глядя ему в лицо.

Его удивила и обрадовала спокойная реакция Рэйчел — при всем уважении к ней Кабаков не ожидал, что она сохранит такую невозмутимость. Ведь, в сущности, он внес в эту опрятную квартиру пылающую головню, негасимое пламя ближневосточной войны. Но он был бы удивлен куда больше, узнав о чувстве, которое она испытала, слушая его рассказ: на нее снизошла не тревога, а огромное облегчение, радость врача, убедившегося, что больной действительно вне опасности.

Путаные и неопределенные ответы Кабакова на вопросы о том, что предшествовало взрыву и как он чувствовал себя в госпитале, его последующая замкнутость — все это мешало ей составить верное представление о серьезности полученной им черепной травмы и о возможных последствиях. А сейчас, спрашивая и слушая, она получала достоверную картину психического состояния пациента. Судя по всему, он был в полном порядке: не наблюдалось ни частичной амнезии, ни синдрома Корсакова, словом, ни одного из тех грозных признаков, которые свидетельствуют о необратимых нарушениях в головном мозге. Расспросы не вызывают раздражения, возбудимость нормальная, и эмоциональные реакции адекватны. В целом можно считать, что контузия на его психику не повлияла. Отрадно.

Довольная полученными результатами и сделанными выводами, Рэйчел отвлеклась от формы и сосредоточилась на содержании, на подробностях событий, излагаемых Кабаковым. Отныне он и Рэйчел были уже не пациентом и врачом, а равноправными партнерами и соратниками.

Кабаков завершил свой рассказ, назвав две проблемы, не отпускавшие его ни на миг уже несколько дней — кто этот американец и где террористы планируют нанести удар? Он умолк и тут же ощутил смутный стыд, как будто она увидела его плачущим.

— Сколько лет было Музи? — негромко спросила Рэйчел.

— Пятьдесят шесть.

— И его последние слова были: «Главный — американец»?

— Да, так он и сказал. — Кабаков не понимал, какую дополнительную информацию она собирается извлечь из этой детали.

— Хочешь услышать мое мнение?

Он кивнул.

— Я думаю, что ваш американец — мужчина старше двадцати пяти лет, белый, не еврей.

— Откуда вы знаете?

— Я не знаю, а предполагаю. Именно человека, описанного сейчас мной, скорее всего назовут просто «американцем». Вероятно, он не очень молод, иначе пожилой Музи воспринял бы его как «парня» или «мальчишку». А будь он евреем, латиноамериканцем, чернокожим или арабом, хотя и гражданином США, Музи сообщил бы об этом в первую очередь. В его глазах национальность наверняка определялась расой. Вы с ним говорили только по-английски?

— Да.

— Ну вот, видите. Если бы речь шла об американке, Музи сказал бы «женщина» или «американская женщина». В общем, слово «American», употребляемое в качестве существительного, в устах Музи могло обозначать только белого мужчину среднего возраста, к тому же не семита. Во всех других случаях «American» было бы прилагательным. Наверное, мои рассуждения кажутся вам чересчур академичными, но думаю, что я не ошибаюсь.

Восхищенный Кабаков связался с Корли и пересказал ему выводы Рэйчел.

— Что же, это сужает круг поисков примерно до сорока миллионов человек, — бодро заметил фэбээровец. — Ну, да ладно, хоть какая-то зацепка появилась, и то слава Богу.

Корли сообщил ему, что поиски лодки пока не принесли никаких результатов. Таможенники и нью-йоркская полиция уже проверили все верфи и пристани на Сити-Айленд, а их коллеги из Нассо и Суффолка тщательнейшим образом осмотрели каждую посудину на Лонг-Айленде. Полиция штата Нью-Джерси опросила всех судостроителей на побережье, агенты ФБР посетили лучших корабельных мастеров — таких, как легендарный Рибович, Трампи и Хаккинс. Не осталась без внимания ни одна верфь, но все было тщетно. Получить какую-либо информацию о беглой яхте не удавалось.

— Лодки-лодки-лодки... — задумчиво проговорила Рэйчел, узнав об этих безуспешных поисках.

Она занялась приготовлением обеда, а Кабаков, стоя у окна, смотрел невидящими глазами на залитый солнцем снег. Он упорно искал какую-нибудь параллель, которая позволила бы связать нынешнее дело с прежними. Самая верная параллель — сходство в технических деталях. Где и когда происходили подобные инциденты? Внезапно он вспомнил доклад — один из тысяч, прошедших через его руки за последние шесть лет. Там тоже упоминалось о бомбе, подложенной в холодильник, как и в доме Музи. Перед мысленным взором Кабакова возникла папка старого образца, прошитая по корешку. Значит, это случилось до 1972 года — позже в Моссад вообще отменили брошюровку документов, чтобы облегчить микрофильмирование... Потом разбуженная память преподнесла еще один сюрприз — он припомнил собственное творение, специальную инструкцию для коммандос, составленную несколько лет назад. В ней говорилось об установке и обезвреживании мин-ловушек и, в частности, о ртутных взрывателях[11]. Впоследствии пришлось выпустить специальное приложение, после того как федаины пристрастились к дистанционным взрывателям и прочим электронным штучкам.

Но о чем конкретно шла речь в том старом докладе? Промучившись с полчаса, Кабаков изнемог в борьбе со склерозом и начал составлять текущее донесение в штаб-квартиру Моссад. Тут-то его и осенило.

Сирия, 1971 год. Агент израильской разведки погиб при взрыве дома в Дамаске. Заряд был, как удалось установить, не особенно крупный, но холодильник разнесло на куски. Совпадение или тот же почерк?

Кабаков набрал номер израильского консульства и продиктовал телеграмму.

— В Тель-Авиве сейчас только четыре часа утра, — заупрямился дежурный связист. Видимо, ему хотелось проявить самостоятельность.

— А во всем мире осталось всего двести зулусов, мой друг, — елейным тоном ответствовал Кабаков. — Интересный у нас разговор, правда? Но боюсь, что так мы долго его не закончим. Отправьте-ка лучше телеграмму.

• Предыдущая
• 38/75
• Следующая