В Калифорнии морозов не бывает - Волчок Ирина - Страница 25

• Предыдущая
• 25/66
• Следующая

Я вошёл к Марку, хотел дверью хлопнуть, смотрю — а он по телефону разговаривает. Очень громко и по-английски. Наверное, опять с заграницей. Конечно, я тут же дверь придержал, но как-то неловко, пальцы прищемил, сильно. Хорошо еще, что не сломал. Марк как раз закончил разговор, трубку бросил и услышал, как я рычу от боли. И увидел, что пальцы левой руки содраны в кровь. Марк вскочил, бросился ко мне и закричал:

— Что такое? Что такое? Ты же руку сломать мог! Не сломал? Правда не сломал? К врачу надо! Срочно!

Я подумал, что вот сейчас самый подходящий момент, чтобы дать ему понять, что прошлый раз я не нарочно дверью хлопнул. Говорю:

— Что-то у меня все двери сегодня хлопают. Вот, хотел её придержать, а то опять хлопнула бы. Ты по телефону говорил, а тут двери хлопают.

Марк посмотрел на меня, как на идиота, и говорит:

— Я иногда не понимаю, шутишь ты или всерьёз… Всё-таки думать надо, ради чего героизм проявлять. Подумаешь — по телефону! Ну, хлопнула бы, и что — кто-нибудь умер бы? А тебе чуть пальцы не перебило! А если бы на правой руке? И что бы ты тогда написал, с перебитыми пальцами? Знаешь что, герой, в следующий раз лучше ногу подставляй.

Вот у него действительно никогда не понятно, шутит он или всерьёз.

Я на всякий случай сказал:

— С покалеченной ногой я на работу ходить не смогу.

Марк подумал и согласился:

— Это да. Ладно, в следующий раз подставляй руку. Только опять левую.

Я так и не понял, поддержал он мою шутку или подумал, что насчёт ноги я всерьёз говорил.

Тут вошла она, сразу увидела мою руку и говорит:

— Обязательно холодное надо приложить. И забинтовать потуже, а то распухнет.

Марк тут же засуетился, стал звонить художникам, спрашивать, открывается у них окно или нет, есть на внешнем подоконнике снег или нет, осталась у них чистая марля или нет, потом сказал ей, чтобы сидела и никуда не уходила, а сам потащил меня к художникам. Я сказал, что всё это пустяки, обойдётся, а Марк сказал, что ему в отделе инвалиды не нужны, так что не надо выпендриваться. Или я мечтаю на больничном посидеть? Я опять не понял, шутит он или нет. И вообще, как с ним разговаривать при ней? Так что я пошёл с Марком к художникам, прикладывать к руке снег, а потом туго бинтовать, чтобы опухоли не было. Даже красиво получилось, профессионально. Володя мединститут заканчивал, так что он в таких вещах разбирается. А художник — это он так, без специального образования.

Мы вернулись как раз тогда, когда она доставала свою куртку из шкафа. Я успел перехватить куртку. Я хотел помочь ей одеться. Она посмотрела на мою забинтованную руку, нахмурилась, но ничего не сказала. А в куртку вделась так осторожно, что я даже не почувствовал. Она оглянулась и сказала:

— Спасибо.

А Марку сказала:

— Я завтра приду. Вы приготовьте заранее всё самое срочное. Вы же на редколлегию уйдёте? Ну вот, приготовьте до редколлегии.

Марк сказал мне:

— Ты тоже можешь идти, герой. Заодно и человека проводишь.

Она сказала:

— Нет, меня провожать не надо. Я спешу, меня ждут.

Я сказал:

— Тогда я ещё поработаю. У меня материал не дописан.

Я помнил, что мама всегда говорила: навязчивость — самое верное средство оттолкнуть женщину.

Она попрощалась и быстро ушла. Мне показалось, что она чем-то озабочена. Я выглянул в коридор — она очень быстро уходила, почти бежала. Наверное, её действительно ждали.

Потом я подумал, что материал обязательно сегодня нужно дописать. Если сегодня не допишу, то и завтра не допишу. Она придёт завтра, а Марк будет на редколлегии. Если я завтра буду дописывать, то она будет сидеть в кабинете одна. Это просто невежливо — оставлять человека одного в чужом кабинете. Так и так мне придётся находиться здесь же. Следовательно, материал дописывать завтра мне будет просто некогда.

Я сказал Марку, что пойду писать, и действительно пошёл писать. Сидел в своей каморке почти до восьми часов, уже все разошлись давно, а я всё сидел, пока не пришёл милиционер с поста на первом этаже. Он беспокоился, всё ли у меня в порядке, и я сказал, что буду работать, пока всё не закончу. Он кивнул и ушёл, и я всё дописал буквально через несколько минут.

На второй день я прямо с утра отдал материал на машинку, сказал ответсеку, что выполнил обещание, потом засел в кабинете Марка и стал ждать. Ничего не делал, только сидел и ждал. Марк прибегал два раза, редколлегии всегда несколько часов шли, так что по два-три перерыва было всегда, а то вынести всё это было вообще невозможно. Марк прибегал, чтобы наскоро глотнуть «кофию», спросить, не звонил ли кто нужный и обругать этот дурацкий обычай — редколлегии. Все ругали этот дурацкий обычай, но каждый раз все собирались и сидели по пять-шесть часов, с двумя-тремя короткими перерывами. Марк прибегал, убегал, опять прибегал, опять убегал, а я всё сидел и ждал.

Она пришла без пятнадцати три, я помог ей снять куртку и сам повесил её в шкаф на «плечики». Я спросил, хочет ли она чаю, она сказала, что не хочет, и спросила, где работа, которую для неё приготовили. Марк всё свалил на свой стол, так что она села за его стол и сразу стала разбираться с бумагами. Наверное, час сидела, ни разу не оторвавшись. Молчала и разбирала наши завалы. Очень быстро, как будто это для неё привычное дело. Я тоже молчал, сидел, смотрел на неё и ждал, когда она что-нибудь спросит. Ведь может ей встретиться что-то непонятное, я тогда объяснил бы. Но она ничего не спрашивала.

Потом в кабинет заглянула Катерина Петровна, спросила, не принести ли чайку. Она подняла голову, посмотрела на Катерину Петровну, как будто не узнала, потом немножко улыбнулась и сказала:

— Спасибо, тётя Катя, не надо, не успею. Я уже ухожу, мне сегодня очень некогда.

Катерина Петровна поджала губы, покачала головой и сказала со своим тамбовским акцентом:

— Ну, уж не знаю, чего уж тут не успеть, чаю-то глотнуть — не великое дело.

Она сказала:

— Я завтра глотну, тётя Катя, ладно? Завтра я немножко пораньше приду, так что и чайку попьём, и разговоры поразговариваем.

Катерина Петровна сказала: «Смотри, пообещала», — потом посмотрела на меня, будто впервые заметила, сделала лицо, как у памятника, и ушла.

А я сидел, как парализованный, ничего не делал, молчал, смотрел на неё и чего-то ждал. Наверное, я тогда думал: вот она закончит разбирать эти бумажки, которые ей оставил Марк, и тогда с ней можно будет поговорить. Или она курить захочет, и тогда я опять провожу её в тот закуток за джунглями. Ещё я тогда думал: можно как бы между прочим сказать, что материал я вчера всё-таки дописал и уже сдал на машинку. Ещё думал, что она может спросить меня о руке, и я тогда отвечу, что всё это пустяки, пошучу как-нибудь. Шальная бандитская пуля, шёл, споткнулся, очнулся — гипс…

А она быстро сложила бумаги в три стопочки, написала на листочке несколько слов — и правда собралась уходить. Было похоже, что очень спешила. Я спросил:

— Вас проводить?

Она ответила, как вчера:

— Нет, не надо. Меня ждут.

Я тогда спросил:

— Марку что-нибудь передать?

Она ответила:

— Привет. Остальное я написала.

Я подал ей куртку, она опять покосилась на мою руку, опять вделась в куртку как-то особенно осторожно, и опять ушла очень быстро, почти убежала.

Я посмотрел, что она в записке Марку написала. Это была даже не записка, а как бы инструкция. Какие-то письма отдать на машинку, какие-то надо проверять, отклики уже подготовлены к печати, два сигнала — не трогать, она сама ими завтра займётся. Ни «здравствуй», ни «до свидания», ни подписи. Как будто это она здесь начальник. На месте Марка я бы обиделся.

Марк пришёл после редколлегии, злой, как всегда после редколлегии. Посмотрел, что она там наработала, развеселился, сказал:

— Шустрая какая. Эх, нам бы такого работника… Ну, может, Главный уговорит.

Я спросил:

— А почему она не хочет к нам?

Марк захихикал себе под нос и сказал:

• Предыдущая
• 25/66
• Следующая