Малюта Скуратов - Гейнце Николай Эдуардович - Страница 18

— Не откажется никакой вельможный боярин от такой кралечки! — подтверждал он самому себе эту сожигавшую его мозг роковую мысль.

Ему и в голову не могло придти, что эта самая, отвергнувшая год тому назад его любовь черномазая Татьяна, сама теперь ждет не дождется обещанного им возвращения, готовая пожертвовать ему всем, лишь бы залучить в союзники по задуманному ею кровавому отмщению за свою обиду, за надругание над ее любовью.

Бледный, как полотно, с выступающими лишь по временам, видимо от внутреннего волнения, красными пятнами на лице, с блуждающим, почти безумным взором вернулся к себе домой, после полудня 4 февраля 1565 года, князь Василий Прозоровский.

Он прибыл верхом, в сопровождении лишь одного стремянного, который и помог своему господину сойти с великолепного серого в яблоках коня в богатой с золотой насечкой сбруе.

Как стремянной, так и выбежавшие на крыльцо, для встречи князя, слуги были поражены его видом. Никогда не видали они в таком состоянии их милостивца.

Князь Василий едва стоял на ногах.

Введенный под руки в парадную горницу, он увидал множество своих слуг, занятых расстановкою драгоценной посуды и золотых кубков на огромном, приготовленном для пиршества столе.

Князь Василий на секунду остановился, окинув как бы недоумевающим взглядом эти приготовления; его губы зашевелились было, чтобы отдать какое-то приказание, но вдруг он движением обеих рук отстранил от себя поддерживавших его прислужников, провел правой рукой по лбу, на котором выступили крупные капли пота, и, шатаясь, прошел к себе в опочивальню.

Слуги переглянулись между собою, но не прекратили ни на минуту своей работы.

На этот день в доме князя был назначен «почетный пир», на который братом его, князем Никитой, был позван Григорий Лукьянович Малюта Скуратов и другие вновь восходящие придворные светила.

Неудачный день для пиршества избрал князь Никита, хотя и не мог заранее знать этого.

Он не мог предвидеть, что в этот самый день, утром, Грозный царь задаст в Москве другой «кровавый пир», который явится началом исполнения условий, объявленных им духовенству и боярам в Александровской слободе месяц тому назад.

Как опытный царедворец, да еще царедворец времен Иоанна Васильевича, князь Никита привык скрывать свои ощущения, каких бы картин ни являлся он обязательным зрителем, а потому и в этот день, присутствуя на лобном месте, он был, по обыкновению, спокоен и бесстрастен… по наружности, добавим мы хотя в некоторое его оправдание.

Не то, видел он, делалось с его братом, князем Василием, выражение лица которого так испугало его, что он, отвращая могущую произойти катастрофу, решился удалить брата с места казни.

— Поезжай домой… — наклонился он к нему, стоя с ним рядом. — На тебе лица нет… Если кто хватится тебя, я отвечу, что поехал распорядиться по хозяйству, — ведь почти все знают, что у тебя сегодня столование!..

Князь Василий посмотрел на него помутившимся укоризненным взглядом.

— Поезжай… — повторил брат через некоторое время, — теперь можно… сейчас все кончится…

Он вывел князя Василия из толпы окружавших царя бояр и опричников и передал его стремянному.

Князь Никита не ошибся. Его брат был так потрясен, что первою мыслью, когда приготовления его слуг напомнили ему о назначенном у него на сегодня пиршестве, было отменить его, но мысль, что этим он может подвести под опалу брата, что князя Никиту может за это постигнуть такая же участь, как и этих, сегодняшних жертв, повинных не более, чем в подобном проступке, и даже вовсе безвинных, заставила его сомкнуть уста, открывшиеся было, чтобы изречь это приказание.

При мысли о возможности подобной судьбы для любимого брата холодный пот выступил, как мы видели, на лбу князя Василия.

За себя он не боялся, но и его судьба была связана с боготворимой им дочерью. Что может претерпеть она от этих «новых людей», окружающих царя разгульной толпой, после его погибели?!

Волосы князя поднялись дыбом.

А между тем он, князь Прозоровский, этих новых кровожадных, разгульных людей, во главе с самым лютым из них Малютой, должен сегодня принимать под своим кровом, сидеть с ними за одним столом!.. Его дочь, эта непорочная, чистая девочка, должна будет выйти к ним со «встречным кубком».

Князю Василию казалось, что одни их наглые, плотские взгляды навеки осквернят юную княжну Евпраксию.

Он дрожал при одной этой мысли, сидя на лавке у себя в опочивальне.

«Но как же быть?.. Брат прав, лучше прикормить псов, чем дать им растерзать себя!.. Себя!.. Хорошо бы еще если бы только себя!.. Но отдать на поругание этим псам своего ребенка — это свыше моих сил».

Эта мысль, мелькнувшая в его голове еще тогда, при разговоре с братом, привезшим ему известия из Александровской слободы и уговаривавшим его постараться быть в ладу с новыми любимцами, заставила его сдаться на убеждения князя Никиты и согласиться принять у себя Малюту и других.

И теперь князь Василий старался успокоиться, убедить себя, что так надо, не для себя, о нет, а для дочери и… брата!..

Он продолжал сидеть, низко опустив голову.

Эта решимость, являвшаяся насилованием его природы, его убеждений, не давалась легко, особенно когда ум его был потрясен только что пережитыми отвратительными картинами человеческого зверства.

Эти картины все продолжали стоять перед его глазами и всю жизнь — он был в этом уверен — не будут в состоянии изгладиться из его памяти.

Сам царь Иван Васильевич, которого он сегодня увидал в первый раз по возвращении его из Александровской слободы, страшно изменившийся, с выражением мрачной свирепости на лице, с исказившимися от кипевшей в душе его ярости чертами, с угасшим взором, с почти облысевшей головой, как живой стоит перед ним…

Верхом на вороном коне, с чепраком, блиставшим дорогими камнями, с болтавшеюся на шее коня собачьею головою вместо пауза, одетый в «большой наряд», с золоченым луком за спиною и с колчаном у седла, он стоял на лобном месте среди спешившихся бояр и опричников.

Венец его шишака был украшен Деисусом, то есть изображением на финифти Спасителя, а по сторонам Богородицы, Иоанна Предтечи и других святых.

Вот и он, его сегодняшний «званый гость», Малюта. На его безобразном лице написано испытываемое зверское удовольствие. Его взоры свирепо сверкают, наводя ужас на окружающих.

Князь Василий и теперь, при одном воспоминании, невольно содрогнулся.

Толпа народа, попрятавшегося было в свои жилища, но сбитого опричниками, с искаженными от страха лицами стояла кругом.

Слышится ему речь Иоанна, обращенная к этому народу:

— Люди московские! Ныне вы узрите казни и мучения, но памятуйте, что я караю злодеев, хотевших извести меня и погубивших покойную царицу и детей моих! С плачем душевным и рыданием внутренним предаю их смерти, яко аз есмь судия, Господом поставленный, судия нелицеприятный! Подобно Аврааму, поднявшему нож на сына, я самых ближних моих приношу на жертву! Да падет же кровь их на их же главу!

Видит князь Василий приближающихся к плахе твердою поступью друга своего, князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, рядом с юным семнадцатилетним сыном его Петром. Спокойно держат они друг друга за руку и ни малейшего страха не заметно на открытых, честных лицах обоих.

Первым подошел было к плахе юноша, но отец отстранил его, сказав ему ровным голосом:

— Да не зрю тебя мертвого!

И он опустился на колени, склонив голову на плаху…

Лезвие топора блеснуло на одно мгновение в руках палача, и голова отца подпрыгнула на помосте. Сын схватил ее в обе руки и жадно впился губами в мертвые уста.

— Боже, упокой его в селении праведных! — поднял он глаза свои к небу.

С веселым лицом подошел он вновь к плахе…

Сильный удар топора пресек юную жизнь невинного отрока.

Холодный пот от смертельного ужаса выступал на всем теле несчастного князя Василия.