Сыщик - Бушков Александр Александрович - Страница 37

«Должно быть, полагает, что полоса невезения кончится наконец, — подумал Бестужев. — Что ж, я бы ему этого желал от всей души…»

Дело в том, что поручик Лемке был невезуч. Нет, это не имело ничего общего с неудачливостью: сыщик из поручика отличный, прекрасно себя зарекомендовал, ничего из порученного никогда не проваливал, наоборот, выполнял не без блеска, и у начальства на хорошем счету, и среди сослуживцев любим… Вот только как-то так получалось, что и награды поручика обходили стороной, и с чинопроизводством обстояло не лучшим образом. Нет, никто из вышестоящих (а ведь иногда случается) не обносил его намеренно ни наградой, ни очередной звездочкой, никаких умышленных интриг. Просто — так уж как-то получалось, что именно Лемке всегда оставался не отмечен и не повышен. «Колея у него такая, — как-то высказался хитроватый хохол ротмистр Терещенко. — Угодил, значит, в такую именно колею, а теперь что же? Як у нас говорят, пищи да бежи…»

Ну а поскольку во всем этом определенно чувствовалась некая несправедливость судьбы, Бестужев на сей раз решил воспользоваться случаем и колею эту поганую изничтожить. Непременно добиться, чтобы на сей раз поручика не обошли, не обнесли, не забыли. Рассуждая несколько цинично, при личной заинтересованности государя, при столь откровенной суете придворных чинов и генералов Генштаба награды последуют непременно — а значит, нужно так написать рапорт, так провести разговор, чтобы и Лемке оказался отмечен. Это будет справедливо. Пока что все шансы — за удачу…

Прибыл еще один экипаж — с двумя подчиненными генерала Аверьянова. За все время пребывания в Вене Бестужев с ними, согласно конспирации, практически не общался, но ранее, в Петербурге, сделал вывод, что офицеры эти толковые и, судя по некоторым наблюдениям, деликатные миссии за границей уже выполняли.

И наконец, в завершение, на четвертом фиакре прикатили два бестужевских филера — опытные, хваткие, на филеров, какими их себе представляет российский обыватель, непохожие абсолютно.

Итак, все пока что складывалось благополучно. Всем удалось уйти от австрийской слежки на протяжении последних полутора-двух часов. Бестужев не сомневался, что каждый, как говаривал фельдмаршал Суворов, знает свой маневр, но проформы ради все же провел на опушке нечто вроде короткого военного совета. Чертя концом трости на земле совершенно непонятные непосвященному прямые и кривые линии, еще раз напомнил стоящие перед каждым задачи, еще раз выслушал заверения, что задачи ясны, а функции понятны. Сам ощущая нешуточный азарт — как в каждом деле, — сказал негромко:

— Ну, с Богом, господа!

Резко повернулся и направился к своему фиакру. Сонный Густав встрепенулся, проворно извлек кнут из держателя. Не далее чем через четверть часа фиакр остановился у ажурных металлических ворот, за которыми виднелся ухоженный парк. Владения барона фон Моренгейма оказались окружены высокой каменной стеной, по гребню украшенной острыми железными шипами и вмурованными осколками стекла. Предосторожность явно не лишняя: имение располагалось за городом, в уединении, дом, как уже знал Бестужев, набит всевозможными ценными вещами, собранными несколькими поколениями Моренгеймов, а мазуриков, склонных избавлять богатые дома от всего, что удобно в переноске и стоит немало, в Вене ничуть не меньше, чем в прочих европейских державах…

Должно быть, по той же причине роль привратника исполнял не какой-нибудь дряхленький старичок, а ражий детинушка с физиономией, не вполне подходящей для зеленой ливреи с золотыми позументами, каковая на нем красовалась. Наметанным глазом Бестужев без труда определил, что цербер сей еще и вооружен укрытым под ливреей револьвером. Примечательный молодой человек. Надеть на него камзол с пышными рукавами, штаны с прорезями, дать алебарду в руки — и готов ландскнехт времен Тридцатилетней войны…

Привратник нацелился было распахнуть ворота, но Бестужев остановил его небрежно-повелительным жестом и направился к калитке. Все случайности учесть невозможно, и совершенна ни к чему, чтобы один из имевшихся в его распоряжении экипажей находился внутри: ворота могут оказаться и запертыми в самый неподходящий момент…

Густав сразу же отъехал. Согласно полученным инструкциям (которые, Бестужев не сомневался, будут, как обычно, выполнены скрупулезнейше) ему предстояло ждать на обочине в полуверсте отсюда — ждать, сколько понадобится, хоть до утра.

Привратник распахнул калитку, склонился в поклоне, и Бестужев, глядя поверх его головы, с барственной небрежностью произнес:

— Я князь Иван Партский…

— Прошу вас, ваше сиятельство! — живо отозвался цербер. — Вас проводят.

По аллее уже поспешал — с достоинством поспешал, как это умеют вышколенные слуги, — лакей в пудреном парике с буклями и такой же ливрее. Сразу видно было, что барон не увлекался присущими графине Бачораи экстравагантностями и своих слуг одевал так, как принято в большинстве богатых домов.

Идти пришлось довольно долго, не менее пары минут — мимо прелестного искусственного озерца с китайской пагодой на берегу и несколькими лакированными лодками, окрашенными в яркие, веселые цвета, мимо беседок и довольно изящных флигелей, мимо беломраморных статуй на невысоких постаментах, мимо площадки для крикета, мимо стоявшей посередине зеленой лужайки огромной старинной пушки на громоздком, неуклюжем лафете — очевидно, как-то связанной с былыми подвигами баронов Моренгеймов на поле брани.

Наконец показался особняк — изрядных размеров здание с башенками по углам, фонтаном перед парадной лестницей и стрельчатыми окнами: то ли подлинная постройка начала восемнадцатого столетия, то ли ее искусная современная имитация. Бестужев вновь с неудовольствием ощутил себя персонажем дешевого французского романчика из великосветской жизни, полного мелодраматических страстей и буффонадных интриг…

Оказавшись внутри, Бестужев пришел к выводу, что дом все же старинный: трудно было бы добиться столь великолепной имитации даже при условии огромных расходов: старина здесь ощущалась решительно во всем. Вышколенный лакей бесшумно двигался в полушаге впереди и слева от него. Они миновали длинный коридор, исполнявший роль портретной галереи — многочисленные предки барона обоего пола, как полагается, выглядели величественными, умнейшими людьми благородной души. Как за фамильными портретами водится во всех странах, где они у дворян имеются. Ну, положено так, что поделать…

Потом послышались быстрые, громкие шаги, ничуть не похожие на бесшумную походочку лакеев. Навстречу Бестужеву вышел — едва ли не выбежал — молодой человек лет двадцати пяти. Откровенно говоря, на знатного аристократа он не походил ничуть — курносый, лупоглазый, с чрезвычайно простецким лицом. Нарядить его в простую косоворотку, картузик напялить — вылитый приказчик из петербургской москательной лавки. Бестужев поневоле вспомнил свежий анекдот, вчера рассказанный Лемке. Едет грозный король по своим владениям — и замечает вдруг самого что ни на есть подлого мужика, сиволапого пахаря. Вот только мужик этот похож на его величество, как две капли воды, раздень обоих и поставь у зеркала — отличить будет невозможно. Игривая мысль приходит в голову королю, и он, придержав коня, вопрошает, заранее подмигивая свите:

— Эй, мужик! Твоя матушка, случаем, при королевском дворце не служила?

Мужик с подобающим почтением (и искренним простодушием) ответствует:

— Матушка не служила, а вот батюшка долго служил…

А впрочем, для данного случая анекдот не годился: проходя по галерее, Бестужев успел мельком рассмотреть многие портреты. На многих из них, и мужских, и женских, присутствовали эти фамильные черты: курносость и лупоглазость. Другое дело, что предки были наверняка облагорожены живописцами насколько возможно, а барон Рудольф был персоной не нарисованной, а живой…

Внешность барона, таким образом, была самой заурядной — а вот его наряд оказался весьма примечателен. На нем красовался наглухо застегнутый длиннополый сюртук из коричневого плиса, какие здесь, Бестужев давно подметил, носили исключительно старики. Но выбор именно такой одежды понять можно было без труда: на обычном пиджаке и даже на визитке никак не разместить многочисленные награды, покрывавшие грудь барона Рудольфа на манер звенящей кольчуги, от плеч и даже ниже линии талии. Кресты, звезды, самые разнообразнейшие регалии… В прошлом году Бестужев с друзьями-офицерами рассматривали иллюстрированный журнал — и вдоволь поиронизировали над свадебной фотографией князя болгарского Фердинанда, чьи перси были декорированы прямо-таки невероятным количеством орденов. Оказалось, зря посмеивались. Барон болгарского властителя безусловно перещеголял. Некоторых орденов Бестужев просто-напросто не мог опознать в силу их несомненной экзотичности, понятно лишь, что иные из них принадлежат государствам несомненно христианским (южноамериканским, наверное, Илона о чем-то подобном упоминала), а другие либо арабской вязью украшены, либо столь затейливыми символами и начертаниями, что наверняка жалованы далекими экзотическими государями наподобие сиамского короля или японского микадо. Звезду абиссинского[7] негуса Бестужев опознал исключительно потому, что видел ее в жизни — точно с такой же вернулся из Абиссинии капитан Анедрусев, выполнявший какую-то загадочную миссию, о которой ему не полагалось говорить, а им не полагалось спрашивать…