Повести - Рубинштейн Лев Владимирович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/46
• Следующая

— Алесь.

— Надо стараться, Алекс, — выговорил Тильманс, — и тогда будешь важный мастер.

Мальчик не отвечал.

Голландец собрался домой в сумерки. Он сел в возок, дёрнул вожжами и выехал за ворота.

Вечерня давно кончилась. Дорога петляла между высокими частоколами. Вороньё носилось над крышами, выбирая места на ночь. Снег был утоптан частыми следами прохожих и лошадиных копыт.

Тильманс обратил внимание на то, что прохожие как-то странно на него смотрят. Две бабы с коромыслами остановились и зафыркали. Потом загоготал встречный мастеровой. Проезжий всадник на всём скаку крикнул что-то и указал плёткой на возок.

Тильманс остановил лошадь и оглянулся. Позади возка, уцепившись за заднюю стенку, стоял ногами на полозьях тот подросток, которого мастер видел у Ефремова.

— Аи, как нехорошо, Алекс, — строго сказал Тильманс, — так не можно шутить! Зачем едешь на моём возке? Кто позволял?

Мальчик опустил голову и проговорил после долгого молчания:

— Не хочу в монахи.

— В монахи? — удивлённо переспросил Тильманс. — Кто тебе сказал — в монахи?

— Дедушка Ефремов сказал: «Со двора не выходи, а то схватят, пойдёшь к монахам…»

— А сам что хочешь?

— Хочу из Москвы совсем убежать. К господину поручику Павлу Ефремову. С ним на коне скакать.

Тильманс ничего не понял.

— Поручику? — переспросил он. — Ефремову? Убежать? На коне? Это нехорошо! Совсем нехорошо — убежать. Садись, пожалуй, ко мне. Поедем!

— Куда поедем?

— Гм… Как это сказать по-русски?.. Ага, в назад!

Тильманс решительно повернул лошадь в обратном направлении. Мальчик смотрел на него прямо и печально.

На дворе Ефремова было оживление. Соседи с фонарями переговаривались и показывали руками в разные стороны. Свояченица в тулупе охала и всплёскивала руками. Появление Тильманса с мальчиком возбудило ещё больший шум. «Украл мальчишку немец!» — вопила свояченица. Дюжие руки ухватили Алеся и потащили в дом. Его втолкнули в горницу и силой поставили на колени.

Ефремов сидел в кресле. Он, казалось, не сердился, но молчал долго.

— Встань! — произнёс он наконец.

Алесь поднялся.

— Бунтуешь? — сказал Ефремов.

Алесь молчал.

— Батюшка, его немец утащил, люди видели! — закричала свояченица.

— Молчи! — сказал Ефремов. — Ты что же, Алексей, боишься ответить?

— Не боюсь, — отвечал Алесь, — а только меня не утащили, а я сам убежал.

— Вижу, — сказал Ефремов, — Москва тебе надоела. На волю потянуло.

Он встал и прошёлся по комнате.

— Я думал, помру — ты на моё место встанешь. Нет! Не удержишь сокола в горнице. Что тебе верстак да игла? Тебе по полям на коне скакать. А книги… — Ефремов подошёл к книжной полке и погладил ладонью корешки книг. — Поликарпов их себе возьмёт. Кто вспомнит Михаилу Ефремова? Никто!

— Зачем — не вспомнит? — возмутился Тильманс. — Должно вспомнить: господин мастер Ефремов, весьма хороший мастер, новую азбуку отливал…

— Спасибо на добром слове, мастер Тильманс. Но нет продолжателя делу моему.

Ефремов грузно уселся в кресло и устремил взгляд в окно.

— Я тебе одно велю, Алексей: не уходи сейчас. Дождись лета, а там ступай куда знаешь.

— Вот так разумно, господин Ефремов, — радостно сказал Тильманс. — Летом добрый ученик должен в путь. «Встань утром пораньше и оставь дома заботу…»

Последние слова Тильманс произнёс по-голландски и, чтоб Ефремов его понял, изобразил, как человек шагает по дороге, держа мешок за плечами, и поёт весёлую песню. Ефремов улыбнулся. Дородный Тильманс захохотал, затряс животом, взмахнул шляпой и удалился к своему возку.

Скатываясь по сугробам и вновь взлетая на снежные холмы, он рассуждал вслух:

— Ах, молодые люди! Всюду одно и то же! Надеешься на них, учишь искусству, а они шагнут за порог и летят, как птицы, бог знает куда! Говоря по правде, кто наши тяжкие труды вспомнит? Эге, господин мастер, никто! Один трудись всю жизнь, один и помрёшь!

Шведский король Карл рвался к Москве. Война широкой полосой огня катилась по Белоруссии. В июле 1708 года шведы были отбиты под Могилёвом.

В Москве всё так же звонили колокола и стучали барабаны. На Печатном дворе всё так же скрипели и ухали станочные прессы. В словолитне в густом чаду всё так же видна была высокая сутулая фигура Михаилы Ефремова. Он доделывал медные матрицы и пунсоны новой азбуки. Его помощники Александров и Петров работали до упаду и часто бегали на площадь в торговые ряды квас пить.

— Зря бегаете, лодыри, время тратите, — ворчал Ефремов. — Читали ли «Ведомости»? Швед ползёт к белокаменной Москве.

— Не доползёт, Михаила Ефремыч, — смеялись помощники.

— Каждому на своём месте должно быть, — отвечал Ефремов.

Подмастерья очень удивились, когда однажды мастер-словолитец отошёл от своего места, постоял, стёр пот со лба и проговорил мутным голосом:

— Пойду, что ли, квасу выпью…

Александров подмигнул Петрову: «Ишь ведь, и старика пробрало!» Ефремов вышел на улицу. День был жаркий. Площадь шумела. Галки с криком летели со Спасской башни на Троицкую.

Ефремов торопливо выпил квасу, перевернул жбан, поставил на лавку и положил сверху два медяка. Продавец испуганно на него посмотрел.

— Уходили тебя, отче, на вашем Печатном дворе, — сказал он, — лица на тебе нет… Всё святые книги печатаете?

— Не святые, — отвечал Ефремов, — а учебные.

— Ныне святости мало, — усмехнулся продавец, — а и то сказать, накурили ваши попы на всю Русь ладаном…

— Наши не попы, — сказал Ефремов.

— А кто — немцы? — лукаво спросил продавец.

Ефремов хотел ответить, но вдруг показалось ему, что вся Москва закачалась. Спасская башня накренилась, а бревенчатый настил на Красной площади быстро-быстро побежал из-под ног. Мелькнуло на секунду голубое небо с белыми облаками, и сразу настали сумерки.

— Беда, братцы, — кричал продавец, — старик упал! Еле дышит! Помогите отнести, ради бога!

— Пьян, что ли?

— Какое пьян! Наглотался немецкого дыму на Печатном дворе!

Когда Ефремов очнулся, он увидел над собой острую бородку и ястребиный нос Поликарпова.

— Ежели есть какие тайны, говори, — быстро прошептал он, — а то сейчас священник придёт!

— Нет тайн, сударь, — сказал Ефремов. — Прикажите мальчишку моего привесть.

После причастия он потерял сознание. Когда он очнулся, у изголовья его стоял бледный Алесь. За ним, словно в тумане, маячило белое толстое лицо Киприанова.

— Приблизься, Алексей, — еле слышно проговорил Ефремов, — послушай, я тебя неволить не хочу… но уметь надо… вот моя тайна…

Алесь наклонился к нему:

— Чего, дедушка Ефремов? Что мне сделать?

— Продолжи дело, — сказал Ефремов. Он глубоко вдохнул в себя воздух. — Василий!

Киприанов пододвинулся.

— Не дай ему пропасть…

— Михайло Ефремыч, — дрогнувшим голосом сказал Киприанов, — не соизволишь ли, батюшка? Отвезём тебя в дом твой…

— Нужды нет, — отвечал словолитец, — где трудился, там и помру.

Он оглядел всех внимательно. Алесь стоял с опущенной головой и сложенными на груди ладонями. Киприанов утирал глаза платком. За ним, согнувшись и перебирая ключи на поясе, стоял Поликарпов. Священник бормотал и махал кадилом.

— Конец, простите, — сказал Ефремов и закрыл глаза.

Алесь встал на колени и поцеловал длинные крепкие пальцы мастера. Поликарпов положил руки покойника на грудь, перекрестился и осторожно вставил ему в пальцы зажжённую свечу. Киприанов плакал, закрыв лицо платком.

Каменный дом Киприанова вовсе не был похож на деревянный дом Ефремова. У Киприанова было шумно. Алесю казалось, что здесь собрались все замоскворецкие ремесленники. С утра люди стучались у ворот, шли по заросшему густой травой дворику, сидели в мастерской, тыкали пальцами в станки и верстаки и обсуждали новости. Сам хозяин, в кожаном фартуке поверх камзола, расхаживал по своему заведению и сочинял проекты.

• Предыдущая
• 17/46
• Следующая