Барабашка - это я: Повести - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 30

• Предыдущая
• 30/44
• Следующая

— Не пялься так-то! — посоветовала девочка.

— А чего? — шепотом спросил Сенька, опуская глаза.

— Потом, потом. — Глашка помахала в воздухе растопыренной пятерней, залпом допила жидкий чай и поднялась из-за стола.

Сенька, на ходу дожевывая булку, пошел за ней. «В чужой зоне — свои законы, — вспомнил слова Коляна. — Понимать надо. И уважать». Нарушать чужие законы Сенька не собирался. Хотя это теперь и его «зона».

— Поживем — увидим, — пробормотал он себе под нос.

У Сенькиной двери Глашка остановилась, ткнула пальцем в стекло.

— Ты — здесь?

— Ага, — кивнул Сенька.

— Значит, Вальтер не вернется… — вздохнула Глашка и добавила: — Ты иди к себе. Я к тебе сама приду… потом… Иди…

Сенька неохотно повиновался. Делать в палате было абсолютно нечего, да и Глашка раскомандовалась… Осадить бы ее… «Ну ничего, — опять утешил себя Сенька. — Вот разберусь, что к чему, тогда… И кто это — Вальтер? И куда это он, интересно, делся?»

Глашка протиснулась в дверь боком и настолько бесшумно, что Сенька, глазевший в окно, вздрогнул от испуга, услышав за спиной ее хрипловатый голос:

— Ну чего, попривык маленько?

Оглядев девочку, заметил Сенька, что она переоделась: вместо линялого халатика — темно-зеленое платье с белым кружевным воротником. Густой хвойно-зеленый цвет шел к Глашкиным глазам, и вся она стала похожа на ожившее растение. Сеньке, выросшему в квартале, где все деревья давно погибли от комбинатовских отходов и даже обычная трава вырастала от случая к случаю, смотреть на Глашку было приятно.

— Ну ты садись, что ли! — смущенно пригласил он и указал на табуретку.

— А сюда можно? — Глашка ткнула пальцем в сторону кровати и, не дожидаясь ответа, бухнулась на аккуратно застеленное бледно-голубое покрывало. — Ух ты! А у меня не скрипит! — сообщила она, покачавшись на пружинах.

— Знатно скрипит! — согласился Сенька и замолчал, не зная, что еще сказать. Потом напомнил, потупившись: — Ну, ты обещала рассказать, как будущее-то предсказываешь… Забыла?

— Да не, чего ж забыла! — засмеялась Глашка. Зубы у нее были мелкие, теснились во рту, налезали один на другой, и казалось, что их куда больше, чем человеку положено. — Чего ж я — старушка старая, чтобы так враз забыть?

— Ну? — упрямо набычившись, повторил Сенька и решил про себя, что если Глашка и дальше будет смеяться, то он ее просто выгонит. Еще и по шее наподдаст — Чтоб знала.

Но Глашка уже стала серьезной. Пересела к столу, по-бабьи подперла рукой рябую от веснушек щеку. Подняла к потолку зеленые глаза.

— А так и слушай, коли хочешь, — нараспев начала она, и хрипотца из ее голоса куда-то чудесным образом подевалась. — Мать моя померла, как брата рожала. Брат тоже помер, только опосля. Мне тогда пятый год шел. Отец год вдовел, потом женился. У мачехи свои дети: Варька, старше меня, да Славик — свет ейный…

— А у меня — отчим, — вставил Сенька. — Только у него своих детей нет…

— Ага, — словно бы не слыша, согласилась Глашка и продолжала: — Мачеха-то отца старше, да у нас в деревне выбор невелик. Одни старики да старухи. На лето наезжают, конечно. И ребятня, и молодые… Ну, а зимой — глушь, волки у околицы воют. До школы на Центральную пока дойдешь, страху натерпишься… Мы с Варькой бегом бегали. Потом два урока отдышаться не могли… Мачеха на меня — ноль внимания, однако и зла от нее не видала. Варька — так же, все: «Славик, Славик…» Так и было, покудова кто-то меня не испортил…

— Как это — испортил? — с живым интересом, прикидывая на себя, переспросил Сенька.

— А кто его знает? — пожала плечами Глашка. — Может, и раньше чего было… А только я уж говорила — на деревне одно старичье. Как зима, гадалки: кто до весны доживет, кто — нет. Только и разговоров. Мы с Варькой: кому — хлеба, кому — дрова натаскать, кому окошко от холодов законопатить. Ну, и нас пытают: как думаешь, Глашенька, еще мне год маяться или уж этой зимой Господь к себе призовет? Крышу-то латать али нет? А я вдруг чую — знаю! Ума-то кот наплакал, вот и говорю: «Нет, баба Даша. Латай крышу. Ты на то лето помрешь. А вот баба Ксана уж на Рождество, в самую ночь…» Ну и чего думаешь — сбылось, конечно.

Сначала все затихли, как нету. Потом поодиночке стали меня у колодца ловить, в сарае, еще где. В гости зазывать. Плетут, плетут что-то, пряниками угощают, а потом давай выспрашивать. В основном — все про то же: когда помру? Ну и еще: чего дети задумают, привезут ли внуков, будут ли крупу в лабазе давать… Только дед Пантелей — вот умора! — все про Ельцина пытал: долго ли ему еще править и кто после него будет… А я чего — дура малая, всем и говорю, как знаю. И все сбывается…

— И про Ельцина? — не выдержал Сенька.

— Ну, деду Пантелею еще подождать придется, покуда сбудется… — отмахнулась Глашка. — Мачеха с отцом сначала не знали ничего. Бабки по углам хоронились. Ну, шила-то в мешке не утаишь — Варька разболтала. Хоть и обещала, змея подколодная, молчать. Я уж ей-то все подряд предсказывала: и какая задача на контрольной будет и кого Мишка Скворечин на танцах пригласит… Знала бы…

Мачеха — ничего, как не слыхала, а отец как-то подошел:

«Чего это, Глашка, про тебя болтают?»

«Да я, — говорю, — и сама не знаю, чего это такое…»

Тут мачеха подкатилась, ну у нее вопрос один: что со Славиком будет?

Я посмотрела на него и вижу: заболеет он. Ногами. А как сказать? Стою молчу. Она смекнула что-то, как вцепится в меня, сама белей муки, шипит как придушенная: «Говори! Живой не выпущу!»

Ну, я струхнула, говорю: осенью заболеет Славик. Не помрет, однако, ходить будет плохо. Нога одна присохнет. Она взвыла так, будто ее по-живому режут. Меня об стенку головой хрястнула, хорошо, отец придержал… Ну и пошло…

Чуть чего — в драку. И слухи: ведьма я, сглазить могу. Порчу напустить. В школе прослышали, косятся. Люди на улице обходят… Славика от меня спрятали, берегут, только на цепь не посадили. Мачеха от него не отходит. Мне не жизнь, отец видит. Как-то пришел трезвый, смотрит в пол, говорит: «Может, тебе, Глашка, в интернат пойти? Не гоню, не думай, а только так-то — тоже не дело». Договорились: после лета пойду учиться в интернат, в райцентр. Там и жить. Отец все документы сладил, под бабкиной иконой в шкатулку сложил…

— Ну, а Славик-то? — заторопил Сенька задумавшуюся о чем-то Глашку.

— Полиомиелит это называется, — медленно сказала девочка. — Покуда врач приехал да покуда его в больницу везли, у него ноги-то и отнялись…

Мачеха из больницы вернулась, не человек — зверь дикий. Варька уж на что змея, и то сказала: «Беги, Глашка, скорей! Убьет тебя!» Мужиков по избам, старух древних — всех на ноги подняла: «Ведьма она! Ведьма!» — Глашка прикрыла глаза, вспоминая.

Нюрка-соседка укрыла меня в телятнике. Ночью на шоссе вывела. Одежку дала, жратвы. Без нее — хана мне. А на прощание говорит: «Предскажи мне, Глашка, судьбу. Коли ты и правда ведьма, может, сбудется». Я глянула — камень с души упал: хорошее есть. «Родишь, — говорю, — Нюрка, сына. Самый будет на деревне сильный пацан. И красивый. В отца…» Нюрка расцвела, закраснелась, шепчет: «А отец?» Тут я руками развела, будто виновата: не обессудь! А она засмеялась, хорошо так, и говорит: «Все одно, шут с ним! От них, от мужиков, морока одна! Я баба сильная, сама сына подниму, себе в утешение. Спасибо тебе!» И назад пошла, будто даже в ночи светится.

До райцентра меня дальнобойщик подбросил. Все предлагал с ним ехать… Я думала: «А поеду, чего мне, все равно пропадать». Только устала очень…

Документы у меня с собой были, в интернат взяли. Попервости — все хорошо. Школа рядом, учительница молодая, добрая, жратвы вдоволь. Я, конечно, никому ничего не предсказывала. Обожглась, молчу, будто в рот воды набрала.

Отец приезжал, гостинцев в лабазе купил. Шапку шерстяную. «Славик, — говорит, — уже вроде поправился, а ногу волочит». Ну, так я про то знала…

— А как знала-то? — перебил Сенька. — Объясни, Глашка, не понимаю я…

• Предыдущая
• 30/44
• Следующая